– Мишка, у нас кот и кошка, появится твой Вася, загрызут друг друга. Ну кому это надо. Да и везти его трое суток – проблема, выскочит где-нибудь, как искать.

Мила была категорически против.

– Он что – твой личный кот? Он нас здесь оберегает от мышей. И я уверена, не поедет он с тобой. Для него место важно. Я где-то читала, что однажды кота увезли из дома, так он сто километров прошел, чтобы вернуться.

– Не кота увезли, а кошку, – поправила Капка.

– Да какая разница.

Короче говоря, не дали взять с собой кота Василия. Мишка был уверен, что коту без него будет плохо. Их связывала между собой многолетняя, настоящая мужская дружба. Увлеченный своими заботами, Мишка не замечал, как изменилась мать. Лицо ее, всегда улыбчивое, посуровело, под глазами появились черные впадины. Всем кроме него было видно, что расставание с сыном угнетало ее. Он был последним ребенком в семье. Иногда Анна называла его ласково, непонятным ему словом – поскребыш. Родив его в муках в первом послевоенном году, не успев вместе с любимым мужем нарадоваться на ребенка, она осталась вдовой с тремя малыми детьми.

Утром проснулись почти все одновременно, даже Мишка. За ситцевой занавеской, что отгораживала верх русской печи от избы, он слышал, как брякает в кухне умывальник, как, потрескивая, в чугунной печке разгорается огонь, как наливают воду в чайник, учуял, как вкусно запахло блинами.

– Мама, я проснулся! – радостно закричал Мишка.

– Проснулся, солнышко, вставай, сейчас будем есть.

Мишка вместе со всеми сел за стол, быстро сглотнул два блина, густо намазанных черничным вареньем, и запил чаем с молоком.

– Мама, а у нас сегодня праздник?

– Нет у нас сегодня праздника, сынок.

– А почему блины, да еще и с вареньем?

– Дядя Ваня с тобой уезжает, решила порадовать тебя.

Девчонки убежали в школу, Иван пошел запрягать коня, мать осталась с Мишкой в доме.

– Боюсь я за тебя, Мишенька, ты уж береги себя.

Мишка подошел к окну, в утренних сумерках Иван вел коня к саням. Неожиданно Мишка подбежал к матери, прижался к ее ногам и тихо прошептал:

– Мама, поедем вместе.

– Чего? – не поняла Анна.

Мишка уткнулся в ее платье.

– Чего ты сказал, солнышко мое?

Мишка запрокинул голову и, глядя в голубые мамины глаза, сказал отчетливо и твердо:

– Я хочу, чтобы ты поехала со мной.

Анна приподняла его, поставила на табуретку и стала беспорядочно целовать сына, приговаривая нежные слова.

В избу вошел Иван, увидел затянувшееся прощание и с улыбкой сказал:

– Ну что вы навеки прощаетесь, даст Бог, летом на баркасе с Мишкой приплывем. Анна, одевай сына.

Мишка спрыгнул с табуретки, быстро надел фуфайку, вскочил в валенки, нахлобучил на голову шапку. Мать, как будто пытаясь защитить его от всех грядущих стуж и невзгод, обмотала его голову и плечи большим клетчатым платком. Туго затянула.

– Ну вот, готов наш путешественник. Ваня, я прошу тебя, ты поглядывай за ним, он ведь в каждую дырку свой нос сует.

– Анна, я ведь тебе клятву дал, зря ты переживаешь.

– Лишним напоминание не будет! – Она замахала рукой на Ивана, когда он сделал попытку что-то ответить.

Мишка стоял у двери, смотрел на то, к чему так привык: стол в простенке, над столом икона на полочке, с маленьким расшивным полотенцем, скамьи вокруг стен, большой сундук и у кухонной перегородки железная кровать. Из-за занавески над русской печкой грустно поглядывал кот Василий, словно прощаясь с Мишкой навсегда.

В санях Мишку запаковали в тулуп, ноги укрыли овчиной, Анна открыла ворота, и повозка медленно и тяжело выехала со двора.

– Иван, а ты зачем в центр поехал, тебе в другую сторону.

– Я в сельпо заеду, там мои покупки; порох, пули. Мы их вчера упаковали, но не в дом же везти такое опасное приобретение.

Сани заскрипели по снегу, Мишка до самого поворота видел, как мать смотрела им вслед.

Проводив брата и сына, Анна вошла в дом. Щемящая тишина пронзила ее. Женщина присела на табуретку, не заметив, что забыла закрыть дверь, и тепло, что с вечера еще оставалось в доме, вытекало на волю и отчаянно сливалось с морозным воздухом. Кот Василий прыгнул к хозяйке на колени и посмотрел ей в лицо, словно спрашивал – где Мишка?

На подоконнике, рядом с алеющими цветками герани, лежал листок бумаги, но котором рукой сына был нарисован самолет. Одного взгляда хватило, чтобы увидеть лицо Мишки, старательно раскрашивающего звездочку на крыле чудо-машины, от усердия высунувшего кончик языка. Анна взяла листок и прижалась к нему щекой. Что же она натворила? Сына отдала! Конечно, родному брату, но все равно – при живой-то матери! Жив бы был Степан, что бы он сказал?

Женщина подошла к иконе и вздрогнула, заметив, что Богородица осуждающе, сурово смотрит на нее. Жалость к себе, к Мишке, ко всему страждущему миру выплеснулась из глаз Анны со слезами. Мысль о своем предательстве разрывала ей сердце, пальцы тряслись, мысли путались.

Как она могла поддаться на уговоры? Господи, что же она наделала? Как людям-то в глаза глядеть? Да причем тут люди? Как она сама будет жить, не видя светлого, родного лица сына, не слыша его искренних, утешительных слов, не ощущая маленьких добрых ладошек его на своих плечах. Низко поклонившись Богородице за вразумление, истово перекрестившись, Анна выбежала на улицу…

Сначала она поспешила в центр, но, усомнившись в своих силах, решила подождать и перехватить сани на их обратном пути, на дороге, проходившей по реке. Добежав до проулка, увидев издалека повозку и понимая, что может не успеть, Анна изо всех сил, надрывая голос, закричала.

– Миша, Мишаня! – Горло на морозе перехватило, сняв платок на бегу, она стала махать им, повторяя осипшим голосом: – Миша! Мишаня!

Мишка мечтательно смотрел на дорогу, на Илим, на избы, остающиеся позади. Уже поравнявшись с последними домами, он заметил бегущего с боковой улицы человека. Тот что-то кричал и махал руками.

– Дядя Ваня, кто-то нам кричит! – застучал он кулачком в спину дяде.

– Чего такое? – остановив лошадь, спросил Иван.

– Кто-то бежит, вон, посмотрите, у последних домов.

– Интересно, кому мы понадобились?

– Дядя Ваня, это наша мамка бежит.

– Анна! – пригляделся Иван. – Видно, что-то забыла. Что же могла она забыть?

Мишка стал выбираться из-под накинутого на него тулупа, ловко выпростался из дохи.

– Ты-то куда? Заворачивать буду полчаса…

Мальчик колебался долю секунды, но все-таки выбрался из саней и побежал навстречу матери.

– Мамочка! Мамочка! – задыхаясь от радости и от мороза, кричал он на бегу, глубоко проваливаясь в снег.

Они вцепились друг в друга на белоснежной равнине, между накатанной ледяной дорогой и крутым угором, на котором стояли темные от времени и непогод избы, с хитрецой наблюдающие своими видавшими виды глазами-окнами эту необычно радостную встречу.

От стремительного бега расстегнутая телогрейка Анны сползла с плеч, волосы выбились из-под платка и солнечной волной, как иконным окладом, обрамляли лицо. Мать, тяжело дыша, сгребла Мишку, пытаясь его поднять.

– Мама, ты чего? – удивился сын.

– Все хорошо, родной, все хорошо, – шептала Анна, стараясь подавить подступившие слезы.

Подошел Иван, с недоумением посмотрел на сестру.

– Что-то случилось? – неодобрительно спросил он. – Что-то забыла?

Анна величественно выпрямилась, отерла платком лицо. Казалось, ей не хватало воздуха, чтобы ответить. А может, просто не находилось нужных слов.

Наконец медленно и непререкаемо, глядя прямо в глаза брату, она произнесла:

– Ваня, прости меня, не отдам я Мишку.

Иван взял нежно сестру за руку и попытался что-то возразить.

– Не отдам! Понимаешь? Не отдам! – вдруг сердито закричала она, вырвав руку, и прижала к себе сына.

– Ты чего, сестрица, орешь, успокойся, пожалуйста, никто его не забирает.

Анна обессилено села на снег, не отпуская сына. Мишка своими ручонками аккуратно укладывал пряди волос матери под платок, высвобождая родное лицо. Она подняла проясневшие свои голубые глаза к небу, ласково обвела взором окрестный мир и, тепло улыбнувшись сыну, строго сказала брату: