Завистник не ошибся в своих догадках. Пакет, отданный инспектором плотин на хранение крестнику и заботливо припрятанный последним, содержал переписку Яна с господином де Лувуа.

Однако, как объяснял брату Корнелис, наивный цветовод совершенно не догадывался о политическом значении пакета.

Единственное указание, которое он дал крестнику: кто бы за этим свертком ни явился, не доверять никому, кроме него самого, в крайнем случае – тому, кто придет с его личной запиской.

И Корнелис, как мы видели, запер пакет в шкаф с редкими луковицами.

Как только главный инспектор плотин удалился, шум толпы затих, а свечи в подсвечниках погасли, ученый и думать забыл о том свертке не в пример Бокстелю, который, напротив, упорно размышлял о сем предмете: подобно опытному лоцману, он прозревал в нем ту далекую, едва заметную тучку на горизонте, которая, надвигаясь, растет и принесет грозу.

Ну вот, теперь все вехи нашей истории расставлены, мы воткнули их в плодородную почву, которая тянется от Дордрехта до Гааги. Пусть каждый, кто пожелает, проследит теперь, как все обернется дальше, ибо грядущее оживет в следующих главах; что до нас, мы сдержали свое обещание, доказав, что ни у Корнелиса, ни у Яна де Витта во всей Голландии не было врага беспощаднее, чем тот, кого ван Берле имел в лице своего соседа, мингера Исаака Бокстеля.

Сам же виртуоз тюльпанного дела, процветая в неведении, продолжал свой путь к цели, намеченной Харлемским обществом любителей: он прошел стадию темно-коричневого тюльпана, создав тюльпан цвета жженого кофе. И мы, возвратившись к нему в тот же день, когда в Гааге совершились описанные нами кровавые события, найдем его на рассадной грядке в час пополудни выкапывающим из земли луковицы от тюльпанов цвета жженого кофе. Их цветение ожидалось весной 1673 года, когда они не преминут явить миру большой черный тюльпан, коего возжелали ценители из Харлема.

Итак, 20 августа 1672 года в час дня Корнелис находился в сушильне. Опершись локтями на стол, а ноги уперев в перекладину стола, он блаженно созерцал три дочерние луковички, которые только что отделил от материнского экземпляра: чистенькие, нетронутые, безупречные, они являли собой бесценное воплощение одного из самых волшебных чудес искусства и природы, соотнесенных друг с другом в комбинации, которая навсегда прославит имя Корнелиса ван Берле.

– Я выращу большой черный тюльпан, – говорил сам себе Корнелис, отделяя луковицы, – получу обещанную награду в сто тысяч флоринов и раздам их беднякам Дордрехта. Тогда ненависть, которую в годы гражданских войн внушает любой богач, уляжется, и я смогу, не опасаясь ни республиканцев, ни оранжистов, по-прежнему поддерживать свои грядки в прекрасном состоянии. И мне больше не придется бояться, что в день мятежа моряки из порта и дордрехтские лавочники вломятся сюда вырывать мои луковицы, чтобы накормить свои семьи, как они порой грозятся, узнав, что я купил луковицу за две-три сотни флоринов. Решено: я отдам бедным сто тысяч флоринов Харлемской премии. Хотя…

На этом «хотя» Корнелис ван Берле примолк и вздохнул.

– Хотя, – продолжал он, – очень заманчиво было бы потратить эту сотню тысяч на расширение моего цветника или даже на путешествие на восток, на родину прекрасных цветов. Но увы, непозволительно мечтать о таких вещах в наши времена, когда мушкеты, знамена, барабаны и прокламации – это главное, что принимается всерьез.

Ван Берле поднял глаза к небу и вздохнул.

Потом, снова взглянув на свои луковицы, которые для него значили больше, чем мушкеты, барабаны, прокламации и флаги, он пришел в восхищение:

– Однако до чего красивые луковицы, какие они гладкие, ладные, а этот их меланхоличный вид наверняка обещает, что мой тюльпан будет черным! Жилки на их кожице так тонки, что их даже не разглядишь невооруженным глазом. О, конечно же, ни одно пятнышко не осквернит траурного одеяния цветка, обязанного мне своим рождением… Как же назвать это дитя моих бессонниц, моих трудов и дум? Придумал: Tulipa nigra Barlænsis!

«Да, – размышлял он, – Barlænsis. Красивое имя. Любители тюльпанов всей Европы, иначе говоря, вся мыслящая Европа содрогнется, когда ветер разнесет эту весть на все четыре стороны: БОЛЬШОЙ ЧЕРНЫЙ ТЮЛЬПАН СУЩЕСТВУЕТ!

– Как он называется? – спросят любители.

– Tulipa nigra Barlænsis.

– Почему Barlænsis?

– В честь его создателя ван Берле, – ответят им.

– А кто такой этот ван Берле?

– Тот, кто уже вывел пять новых сортов – «Жанна», «Ян де Витт», «Корнелис» и другие.

Что ж, мое честолюбие в этом. Оно никому не принесет ни страданий, ни слез. Tulipa nigra Barlænsis! О нем не перестанут говорить и тогда, когда, быть может, даже моего крестного, этого величайшего политика, будут помнить только благодаря тюльпану, который я назвал в его честь. Ах, что за чудо эти луковички!..»

Мечты уносили Корнелиса все дальше, он говорил себе:

«Если в Голландии все успокоится к тому времени, когда мой тюльпан расцветет, хорошо бы раздать бедным и пятьдесят тысяч флоринов. Ведь и это много для человека, который, в конце-то концов, никому ничего не должен. А на оставшиеся пятьдесят тысяч я буду проводить опыты. Имея в распоряжении такие средства, я надеюсь сделать тюльпан пахучим. О, если бы мне удалось придать ему аромат розы, гвоздики или, того лучше, совсем новый, невиданный запах! Вернуть царице цветов ее природное благоухание, которое она, должно быть, источала на Индийском полуострове, в Гоа, в Бомбее, в Мадрасе и на том острове, что зовется Цейлоном, где некогда, как говорят, был земной рай… Да, царица утратила былой аромат, пересев с восточного престола на европейский, но если я смогу возвратить ей эту потерю, какая слава меня ждет! Тогда я ни за что не променяю на жребий Александра Македонского, Цезаря или Максимилиана свое право быть Корнелисом ван Берле! – тут он снова воззрился на свои луковички: – Как они прелестны!»

И Корнелис забылся в блаженном созерцании, с головой погружаясь в сладчайшие грезы.

Внезапно звонок в его кабинете затрезвонил громче обычного – тот, кто его дергал, делал это как-то уж слишком резко.

Корнелис вздрогнул, прикрыл луковички ладонью и спросил:

– Кто там?

– Сударь, – доложил лакей, – это посланец из Гааги.

– Посланец из Гааги? Чего он хочет?

– Это Кракэ, сударь.

– Кракэ, доверенный слуга господина Яна де Витта? Хорошо, пусть подождет.

– Я не могу ждать! – раздался голос из коридора.

И в тот же миг Кракэ наперекор прозвучавшему приказу устремился в сушильню. Это почти насильственное вторжение так неслыханно противоречило укладу, принятому в доме Корнелиса ван Берле, что рука хозяина, прикрывающая луковицы, при виде вбегающего в сушильню Кракэ непроизвольно дернулась, отчего две драгоценные луковки из трех покатились одна под соседний стол, другая – в камин.

– А, черт! – буркнул Корнелис, бросаясь в погоню за своими сокровищами. – Так в чем дело, Кракэ?

– Вот в этом, сударь, – отвечал Кракэ, выкладывая лист бумаги на большой стол, где лежала последняя луковка. – В том, что вас просили прочесть это, не теряя ни одного мгновения.

Тут Кракэ послышалось, что на улицах Дордрехта мало-помалу поднимается шум, похожий на тот, который он недавно слышал в Гааге, и малый без оглядки пустился наутек.

– Ладно, ладно, любезный Кракэ, – пробормотал Корнелис, шаря под столом в поисках бесценной луковки. – Прочту я твою записку.

Настигнув луковицу, он положил ее на ладонь и, внимательно осмотрев, сказал:

– Хорошо! Одна, по крайней мере, целехонька. Чертов Кракэ, что на него нашло? Ворваться этаким манером в мою сушильню! Посмотрим теперь, что со второй.

И, зажав в кулаке луковицу-беглянку, ван Берле направился к камину, встал на колени и принялся кончиками пальцев прощупывать пепел, к счастью, остывший.

Вскоре он нащупал ее и удовлетворенно буркнул:

– Ага, вот она, – вгляделся с почти отеческим вниманием и заключил:

– Невредима, как и первая.