© Росмэн, 2022

© Ольга Дылдина, 2022

Вся эта история началась с записки. С таинственной записки, лежащей на моей парте.

В то утро я явился в школу за пять минут до звонка. Достало каждый день слышать, входя в класс: «Тупой, припадочный, контуженый, придурок!»

И знаете, что я придумал? Появляюсь в школе перед самым звонком, чтобы поменьше встречаться с дуриками! Главное, успеть прошмыгнуть в класс раньше учительницы! А потом – на заднюю парту и готово!

Я сижу за последней партой, рядом с Финкой. Там обитают одни двоечники и такие изгои, как я…

Вообще-то, по-настоящему её зовут Зинка, но она не выговаривает буквы «з» и «с». Вместо них получается такой клёвый шипящий звук: «ф-ф-ф». Поэтому её и прозвали Финкой. Когда Зинка-Финка выходит к доске, это целое представление.

Тот день был особенный – последний день четверти, перед весенними каникулами. А потому настроение у меня было приподнятое. Но оно быстро испортилось.

Какой-то умник поставил мне подножку, и я чуть не грохнулся, к великой радости Дюхи и Боряша. Дюха и Боряш – это конечно, прозвища. На самом деле этих двух неразлучников зовут Андрюха и Борис, и они изобретательны на всякие пакости.

Стараясь не обращать внимания, я поплёлся на место и тут заметил листок в клеточку на моей парте, сложенный пополам. На верхней части листка крупными печатными буквами было выведено синей ручкой: «Марку». Ну, то есть, мне.

Взглянул на Финку. Она равнодушно улыбнулась и слегка пожала плечами. Я сразу понял: не она… В это время в класс, цокая каблуками-шпильками, влетела химоза. Она у нас вместо классной, русички, Василисы Ивановны. Василиса болеет уже месяц, и вот поставили эту пищалку. Я сел и прочёл записку, отгородившись от Финки рукой:

Подписи, конечно, не было.

Я обвёл взглядом класс. Химоза что-то трындела, и на меня никто не смотрел. Кто мог написать это? Каждый, пожалуй, кроме Финки и Юлика. Фамилия у Юлика – Немых, и в классе его страшно дразнят. А он молчит, только один раз подрался. Юлик ещё маленького роста.

Я посмотрел на него. Сидит себе за первой партой, внимательно слушает учиху. Не-а, это не он! Юлик относится ко мне сочувственно. И когда все ржут над моими выступлениями у доски, Юлик молчит, не смеётся. И Финка тоже. Я сидел с запиской в руках, раздумывая, и совсем не заметил, как подкралась учительница.

– Самолётов, о чём ты мечтаешь? – пропищала она. Голосок у неё как у комарихи, и сама она тощая и мелкая, словно комар.

Я не успел ничего сообразить, а химоза уже выхватила бумажку.

– Ага! Записки почитываешь! Вот чем ты занят на моих уроках!

Я ужаснулся, но было уже слишком поздно. Химоза раскрыла записку и прочла. Громко, всему классу:

Все заржали.

– Впечатляюще! – торжествующе пропищала «комариха». – Очень даже!

Вот так вляпался! Я больше не мог слушать. Внутри всё кипело. Словно в кастрюле с маминым дежурным борщом. Класс умирал со смеху, и я видел вокруг одни красные рожи. Сорвался с места, не взяв даже тетрадки, и выбежал за дверь. Нёсся вниз по лестнице, а в голове стучало:

И огромный восклицательный знак в конце.

Не помню, как выбрался из проклятой школы…

Домой идти не хотелось, и я подался в парк. Шёл и пытался успокоиться. Когда мне плохо или прогуливаю уроки, всегда иду в парк и брожу, пока окончательно не успокаиваюсь.

Я ходил по дорожкам и размышлял о записке. Может, тот, кто это написал, прав, и я действительно никогда не справлюсь? А с чем именно не справлюсь?

С заиканием, конечно…

Жалко, нет Василисы. Она бы никогда не опозорила перед всеми! Когда классная вызывала к доске, читать наизусть стихи, я начинал волноваться и дёргаться. Тогда Василиса Ивановна твёрдо говорила, глядя мне в глаза: «Самолётов, спокойно!» и это всегда действовало. Я брал себя в руки и хоть с маленькой запинкой в начале, но гладко читал стихи. Учительница довольно кивала и ставила в дневник «четвёрку».

Не буду сегодня возвращаться в школу, плевать на тетрадки. Я накручивал круги по парку и думал, что ещё год назад всё было нормально, и я не заикался. А потом началось…

Всё началось тогда, когда папа ушёл. Так мама всегда говорит: «папа ушёл». На самом деле, никуда он не уходил, мой папа, он просто умер.

Но почему бы так прямо и не сказать: «папа умер»? Легче от этого правда не становится, но зачем обманывать себя всякими жалкими словами?

И почти сразу после этого мне стало сложно говорить. Реально жесть: торчать перед классом, пытаясь выдавить какой-нибудь звук! И никто не верит, что я знаю! Стоять, как дебил, слышать смешки и словечки, вроде: «контуженый!» А мучение продолжается…

Однажды новый учитель по биологии вызвал меня отвечать. Не успел я подняться, как Бочкина с первой парты выкатилась: «Он не говорящий!» Биолог воззрился на меня, но промолчал. Защитница контуженых нашлась, то же мне. До чего противно!

Дошло до того, что учителя боятся спрашивать меня, наверное, тоже жалеют! Иногда пишу устные задания письменно, но за это снижают оценку.

У меня есть проблески, когда не заикаюсь. Например, когда читаю стихи или говорю по-английски. Наверное, английский мне не очень понятен, и я заучиваю фразы, как попугай.

Мысли у меня бегут в два раза быстрее, чем проклятый язык. А язык – медленный и тяжёлый, ворочается во рту. Загребает слова лопатой! Иногда я жутко завидую доисторическим предкам, тем, что жили в пещерах. Тогда каждый рычал, как мог, и не парился по этому поводу.

Не могу нормально учиться, и друзей у меня нет, кроме соседки по парте. Пожалуй, Финка мне тоже не друг. Просто жалеет, как хомяков и крыс, живущих у неё дома. Когда меня вызывают к доске, взгляд у Финки становится «жалеющий», а мне хочется кричать…

И всё-таки было одно хорошее событие: завтра каникулы и целую неделю не надо ходить в школу. Я долго мотался по парку, думая о злосчастной записке, о химозе, о Финке с Юликом, и о противных Дюше с Боряшей. Наконец совершенно вымотался и отправился домой.

Дома меня ждало два сюрприза. Первый: химоза всё-таки позвонила маме и нажаловалась, что я сбежал из школы. Второе: к нам переехал жить дедушка. Бабуля выгнала его из дома, и деду ничего не оставалось, как перебраться к нам.

Я люблю деда и называю его Дет, потому что детства в нём больше, чем дедовщины. Он совсем старенький, и у него что-то случилось с памятью. Может быть, из-за этого бабуля и вытурила его из дома?

– Что стряслось, Марк? – встревожено спросила мама.

Пришлось рассказать про записку. Мама вздохнула:

– Сурово, Марк! Ну, что будем делать? Действовать или хныкать, как девочка? Возьмём всё в свои руки?

– Действовать! – твёрдо ответил я. Всё-таки меня очень задела эта записка. Это был как будто вызов, и я решил его принять. – Приму вызов! – вслух сказал я.

– Молодчина! – похвалила мама. – Тогда пора входить в режим молчания.

– Куда-куда? – не понял я.

И мама мне рассказала.

– Так вот, – объяснила она. – У тебя неделя каникул. Будешь молчать семь дней, чтобы соскучиться по речи. Чтобы потом, после семи дней, тебе снова захотелось говорить, понимаешь?

– Ага. А это поможет?

– Узнаем, когда пройдёт неделя.

– Так что нужно делать?

– А вот что: сделаешь бейдж, прицепишь на грудь. Напишешь вот что: «Избавляюсь от заикания. У меня режим молчания». С бейджем выйдешь на улицу и будешь общаться с людьми.

– Как так, общаться? – возмутился я. – Ты что, издеваешься? Я же буду молчать!