– Эй, а я? – кричал он.

Пришлось Бенедикту вернуться в комнату. Котоног висел на трех щупальцах на краю стола, а остальными пятью размахивал в воздухе.

– Так не пойдет. Меня одного оставлять нельзя. Ты разве не слышал, что от одиночества умирают? Вдруг я тоже – умру?

– Перестань. Я же на кухню вышел. Суп разогреть.

– Ну и что. Все равно ты оставил меня одного. Не делай так больше.

«Кажется, теперь я чувствую себя немножко папой», – подумал Бенедикт и впервые в жизни взял Котонога в руки. Тот был до странности теплым и бархатистым, как старая красная коробочка с папиной золотой медалью. Только присоски на щупальцах, которые шлепали по столу, были кожистыми и прохладными. Бенедикт случайно задел пальцами одну, когда осторожно, под живот, брал Котонога на руки.

– Ой, почеши-почеши-почеши! Так приятно! – заверещал Котоног.

Пришлось Бенедикту сесть на кровать, положить Котонога на колени и по очереди чесать ему присоски – их было по четыре на каждом из восьми щупалец. «Тридцать два», – досчитал Бенедикт, закончив. Он знал только самое начало таблицы умножения, поэтому быстро посчитать еще не мог.

– Ну все, пошли есть.

Бенедикт разогрел в микроволновке пластиковый контейнер с гороховым супом: папа покупал такой в магазине, когда сам не успевал ничего приготовить. Не сказать, что Бенедикт очень любил суп: гораздо больше ему нравилось печенье с молоком или, на худой конец, макароны с сыром. Но время от времени папа решал, что они будут «питаться правильно», и из дома исчезали макароны и сыр и появлялись супы, овощные салаты и обезжиренный творог. Однажды папа даже пытался отучить Бенедикта от молока с печеньем, но, к счастью, быстро отказался от этой затеи: очень уж грустным сделался сын.

Тот четверг как раз относился к числу дней, когда папа с Бенедиктом «питались правильно». Поэтому в холодильнике были только два контейнера с гороховым супом, две баночки обезжиренного творога и большая миска вчерашнего салата из огурцов, помидоров и укропа. Бенедикт поставил контейнер с супом на стол и положил рядом с ним Котонога.

Тот потянулся желтым щупальцем в суп.

– Ай! – закричал он и затряс изо всех сил конечностью, так, что капли супа полетели на холодильник, на занавески и даже на оконное стекло. – Ай, жжет!

Котоног стал равномерно красным от обиды и ярости.

– Я ему сейчас покажу! – Котоног изо всех сил стал толкать контейнер с супом к краю стола.

Бенедикт, потянувшийся было за ложкой, опоздал на долю секунды: контейнер соскользнул со стола и, перевернувшись в воздухе, упал кверху дном на бежевый ковер. Лужа желто-зеленого супа разлилась вокруг, холодильник, стены и ножки стола оказались в неприятно блестевших брызгах.

– Ох, – Бенедикт опустился на пол, сел, подогнув под себя ноги, на более или менее чистый участок ковра рядом с лужей, уткнулся лицом в пухлые ладошки и заплакал.

Он плакал долго и почти беззвучно, раскачиваясь из стороны в сторону. «Что же я скажу папе, – стучало в голове, – что же я скажу папе?» И это означало: что я скажу папе про разлитый суп? что я скажу папе про Котонога? что я скажу папе про школу, в которую больше не хочу идти? что я скажу папе про то, как боюсь стать последним в очереди всех людей на свете, потому что я и не человек вовсе, а бегемот? что я скажу папе про то, что больше никогда-никогда не хочу оставаться один?

Пока Бенедикт плакал, Котоног исследовал окружающее пространство. Он осторожно, совсем неслышно переставлял щупальца и двигался от центра ковра к его окраине, а потом шел по периметру, как бы оценивая границы кухонного мира. Он дошел до угла ковра и вдруг почувствовал невероятно притягательный запах, от которого его рот мигом наполнился слюной.

У папы и Бенедикта жил кот по кличке Йод – смешное тощее и ушастое создание, спавшее большую часть дня и предпочитавшее не пересекаться с Бенедиктом: почему-то Йод очень боялся детей («Тяжелое детство, – заметил папа. – Не обращай внимания»). И это Йодины миски стояли в углу на кухне. Йод был привередливым котом и малоежкой, поэтому еда, которую ему клали хозяева, часто оставалась нетронутой. Чем только папа его не кормил: и сухим кормом, и влажным, и мясными обрезками, результат всегда оставался одним и тем же: Йод подходил к миске, принюхивался к подношению, пробовал его, а потом презрительно закапывал, будто перед ним стоял лоток, а не еда.

А вот Котоног счел, что Йодина еда очень даже ничего. Он мигом опустошил миску (в этот раз в ней лежал влажный корм: похожие на мясо кубики в густом соусе) и даже облизал кончики щупалец от удовольствия. Потом Котоног тихонечко вернулся к Бенедикту, который уже не плакал, закрыв руками лицо, а просто сидел, глядя в одну точку.

– Эй! – Котоног похлопал Бенедикта по ноге. – Эй, ты где?

– А? – очнулся вдруг Бенедикт.

– Ты сидел тут с таким видом, будто ты и не ты вовсе, а просто какой-то неразумный бегемот.

– И ты туда же, – Бенедикт вздохнул и поднялся на ноги. – Что вы все заладили-то?

– Ты что, до сих пор не понял? Я думаю только то, что думаешь ты. Своих мозгов у меня нет. Я же нарисованный!

Бенедикт было пошел за тряпкой, чтобы хоть как-нибудь прибрать кухонный беспорядок, и замер на месте.

– Значит, ты – это я?

– Наверное, не до конца. Вот ты, например, не предложил мне вон той вкусной еды, а налил какую-то желтую жижу.

– Ты что, ешь кошачий корм?

– Если это так называется, то да. Еще хочу. Дай, а?

Бенедикт кое-как вытер суп с ковра, стен, холодильника и ножек стола. Конечно, сделать вид, что ничего не произошло, не получится, и придется все рассказать папе, но в конце концов он же не специально. Так вышло. Бывает.

Котоног наелся кошачьего корма и теперь мирно лежал на столе Бенедикта, сложив щупальца на раскраску, со страниц которой появился днем. Он больше не говорил, что зол, и не высказывал желания задушить и поджарить кого бы то ни было. Ему было бы совсем хорошо, если бы он не чувствовал своей чуть шершавой теплой кожей, какой неуютной тревогой веет от Бенедикта.

Папа все не шел. Бенедикт уже сделал все уроки (хоть и обещал себе, что никогда больше в школу не пойдет), и почитал Котоногу вслух книгу про Муми-тролля (с которым чувствовал какое-то внутреннее родство), и даже лег в кровать и попытался уснуть в надежде, что во сне время пройдет быстрее. Сон не приходил.

За окном становилось темно. Бенедикт знал, что осенью дни короче, и что темнота еще не обязательно значит, что наступила ночь. Но на душе было неуютно и хотелось плакать. Он снял с крючка в ванной большой папин халат, сунул руки в рукава и запахнул полы. Взял Котонога, положил его себе на грудь и сел на диван. Так папа сидел вечерами, пока ждал, когда Бенедикт выйдет из ванной, чтобы почитать ему книжку и уложить спать.

– Ну когда же он придет? – сказал Бенедикт.

– Ты же не у меня спрашиваешь, да? – откликнулся Котоног.

– Не у тебя.

Оба замолчали. Свет в квартире не был включен, а шторы не были задернуты. Бенедикт, сидя на диване, видел, как за окном шли люди: мужчины и женщины, некоторые вели за руку малышей и о чем-то с ними беседовали.

– Теперь я чувствую себя совсем никому не нужным. И я совсем не знаю, что мне делать, – после долгого молчания произнес Бенедикт.

– Я тоже не знаю, что делать. Но сейчас ты нужен мне.

Когда папа пришел, Бенедикт спал, сползши набок и положив голову на желтую диванную подушку. Его ноги неудобно свисали, но он этого не чувствовал. Папа поцеловал Бенедикта в лоб и погладил по голове, отчего тот коротко и грустно улыбнулся. Потом папа поднял Бенедикта на руки и отнес в кровать. Он заметил, как по дороге из рук сына выпала странная игрушка. Вернувшись, папа поднял ее и, слегка пожав плечами (мало ли откуда такое чудо могло взяться в их доме), отнес в спальню и положил к сыну в кровать. Конечно, папа не заметил, как блаженно растянул Котоног все свои восемь разноцветных щупалец по подушке у головы Бенедикта.