– Хрипы в легких! Но вы не расстраивайтесь. Сейчас сделаем вам укольчик, и будете, как новенький! – и доставала самый большой шприц со стертыми мерными делениями на боку, набирала в него воду из пузырька, прицеливалась в потолок и выпускала воздух со струйкой жидкости. В чудодейственную силу горчичников девочка не верила:

– Понимаете, пользы от них нет. Но и вреда тоже. Если только у вас нет аллергии. Так что, если настаиваете, я могу поставить.

– Такая разумная! – восхищенно рассказывал дед своим товарищам, когда они добирались на бабе лене на-гора*. – И в кого такая? Марийка-то у меня простая.

– А Танька? Танька, вишь, ученая у тебя, врач!

– Да, Танька сурьезная баба.

Однажды Любочка заболела – рвота, понос, температура под сорок. За день она сдулась, как воздушный шарик – из пышечки превратилась в белесую тряпочку. Весь день в забое дед не находил себе места, а вечером едва успел помыться и переодеться, и бегом домой. Любочка была еще слаба, но уже обрадовалась деду, обняла его за шею и прошептала:

– Сегодня ты будешь меня лечить.

Петро достал из кармана припасенный стетоскоп и приладил его к ушам. Руки подрагивали от напряжения, когда он аккуратно касался холодным металлом разгоряченного тельца.

– Ну как? Хрипы есть? Жесткое дыхание? – голосок у девочки был слабенький, еле слышный.

Дед сосредоточенно помотал головой.

– Все в норме, – твердо сказал он. И внучка выздоровела.

По утрам в свой выходной дед любил набрать Любочке ковшик клубники или малины на огороде и смотреть, как она жмурится от удовольствия, сжимая во рту красную сочную ягоду.

– Вкуусно! А ты хочешь? – и протягивала ковшик.

– Не, не люблю я. Баловство одно. И молоком запивай! Это самое оно, – советовал дед.

Внучка улыбалась и послушно отпивала глоточек парного молока. Щечки у нее розовели.

– Размяк батя с Любкой-то, – говорил Серега матери, осторожно посмеиваясь.

– Отож, размяк. А чего не размякнуть? – соглашалась Марийка, раскатывая тесто на пельмени.

– С нами, небось, не возился. Меня-то знай порол только.

– И мало порол, – вскидывалась мать, – Ишь! Не зубоскаль тут. Положь булку-то, нечего кусочничать! Сейчас обедать будем.

И гнала его из кухни, как ту назойливую муху.

Сын Серега у Петро, в отличие от дочки Тани, всегда был шалопаем – предводителем уличных банд. Через пень-колоду окончил школу и загремел в армию. А после дембеля остепенился. Устроился на работу – автомехаником, надумал жениться. И то сказать, девочка ждала его все это время, писала письма и даже один раз ездила к нему в отпуск. Красивая, умная. Училась в педагогическом.

Свадьбу, как водится, сделали деревенскую: во дворе накрыли столы, Марийка наварила самогонки, Петро заколол порося. Танька на свадьбу не приехала – у нее отпуск начинался на следующий день, поэтому ждали ее утром после гулянки.

Любочку нарядили, как принцессу. Марийка целый день шила белое кружевное платье из нового отреза тюли. Серегина невеста в шутку позавидовала:

– Кто на свете всех милее?

А Любочка обняла ее и радостно уверила:

– Ты! Ты самая красивая!

Свадьба была шумной и веселой, как и положено. С песнями и плясками. Гостей набилось столько, что пришлось выносить из дома круглый прабабкин стол и ставить его отдельно – для детей. Малыши часам к одиннадцати утомились и заснули, где пришлось. Любочка привыкла на ночь беседовать с дедом, подошла к нему и удивилась перемене: Петро смотрел в одну точку невидящим взором и молчал на все ее уговоры пойти с ней.

– Деда, я тебе что покажу! Там в бабушкиной бочке – шарик светится. Ты же можешь его поймать? У меня не получается, он утонул глубоко…

Уже под утро Марийка хватилась Любочки. Ни среди спящих детей, ни среди пьяных взрослых ребенка не было. Марийка метнулась на улицу, но опомнилась и стала искать во дворе и на огороде.

– Аааааа! – вопль разбудил всю округу. – Петроооо!

В калитку вбежала Танька – только что с вокзала. В большой жестяной бочке кружевным кругом вздымался подол праздничного платья. Любочка лежала в воде лицом вниз. Всю ночь.

Шахтерский жаргон

Баба лена – ленточный конвейер или поездка на нем.

На-гора – выехать на поверхность из шахты.

Орден Сутулова – символическая награда, которую обещают особо рьяным работягам. По преданию вырезается в мехцехе из рештака. Либо отпиливается кругляк от чурки и крепится с помощью закрутки на спине

Пингвин – ученик.

Рештак – шахтерский автобус. Он же скотовоз

Тормозок  – обед, еда, которую берут с собой в шахту. Обычно – хлеб и сало (колбаса).

Небо смотрит на меня исподлобья – проглядывает красным испитым глазом солнца сквозь низкую темно-синюю тучу. Считается, что закат везде хорош, на море особенно. Краски сгущаются, как будто завершение дня должно поставить жирную точку, вынести окончательный приговор. И каков он был, мой день?

Платон не пришел. Обещал встретить меня на станции и не встретил. Я предвкушала, как это будет. Глупо воображать, придумывать и домысливать. У меня никогда не получалось. Всегда в жизни все по-другому. Это вам не шахматы.

Я специально приехала, чтобы с ним встретиться на Финском заливе. И вот – закат, солнце, небо. Серая стылая вода. Море и правда свинцовое. Небо мрачное, и никакого желания окунуться или тем более проплыть. А я стою на берегу, как в детстве, той серой холодной зимой, когда папа ушел, и море впервые на моей памяти замерзло у берега. Ничего у меня не вышло. Никогда ничего не выходит.

Наш с Платоном едва зародившийся особенный собственный мир оказался таким же недолговечным, как шахматная партия: фигуры сметены с доски, уложены в коробку. Он не пришел. Солнце село где-то глубоко внутри тучи. Небо с морем слились в один мрачный одинаково скучный цвет…

Но нет! Тучи раздвинулись. Неожиданное солнце выплеснуло самый последний теплый и ласковый луч прямо на вытянутую фигуру Платона, бегущего на фоне аристократических розовых стройных сосен по розовому же песку. Он машет мне и что-то кричит.

Классная картинка. Я на автомате достаю камеру: надо это снять, очень красиво. Такой обалденный свет! Тут бы другой объектив, да ладно. Так, поймала изображение. Картинка скачет и плывет. Да что такое? Руки дрожат… Ну все, хватит. И я просто опускаюсь на этот чужой холодный песок.

Когда я впервые его увидела, Платон сидел спиной к окну – в сумерках лица было не разглядеть. Зато я услышала его голос, низкий, мягкий, спокойный. Я даже не поняла слов, просто внутри стало тепло и вязко. Я села и весь вечер слушала. Я могла бы и всю ночь, но он ушел. А я не взяла телефон, дурочка. И что было делать?

Я пошла в Русский музей. Папа говорил: «В любой непонятной ситуации надо просто посмотреть на что-то красивое, и станет легче». Я всегда зависаю у Куинджи: вот как он умудрился так нарисовать эту лунную ночь, что тебя затягивает, поглощает пространство, гипнотизирует луна? Почти такой же эффект в фильме «Меланхолия», когда героиня там ночью загорает. Я бы хотела так нарисовать – в детстве мечтала стать художником. А стала фотографом.

Там мы с Платоном и встретились. Стояли рядом какое-то время, а потом увидели друг друга и рассмеялись. Обрадовались. Сразу показалось, что мы знакомы сто лет – всю жизнь. Он был очень высокий и светлый, прямая противоположность папе, невысокому, чернокудрому и бородатому. Папа был похож на итальянского актера или певца. Платон в своих смешных очках, с нечесаными всклоченными волосами – на безумного ученого. И он не любил шахматы. Это было первое, что я у него спросила, когда мы вышли из музея. Платон закурил очередную сигарету и удивленно посмотрел на меня, щурясь от дыма:

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.