Мы больше не сможем читать друг другу. Где-то в воздухе еще звучат наши голоса. Они еще здесь, но еле заметный сквозняк размазывает, истончает, уничтожает все то, что осталось от нас. «Это голоса наших умерших друзей или всего лишь граммофон?» Я возвожу замок из книг. И все еще слышу, как Катя шелестит на кухне. Я слышу дзыньк тарелок, бряньк приборов, бульк бульона и плюх овощей. Я еще слышу, как читаю из Фолкнера, как он просил: «Пожалуй, они правы, помещая любовь в книги. Пожалуй, только там ей и место».
Он останавливает меня еле заметным движением кисти. Шелестит губами: «Кузнечик дорогой, коль много ты блажен…» Я видела, как он замер. Я слышала, как он вдохнул. Я почувствовала, как он умер. Как Катя встала в пороге и как распрямились ее плечи. Я унесла с собой последние долгие-долгие четыре года, свое детство и свое одиночество.
***
Возможно, всё это произошло из-за маленьких родинок на ее животе, которые складывались в созвездие Кассиопеи. Но то, что случилось со мной, можно назвать космическим приключением. Влюбленный человек нелеп, особенно в нелюбящих глазах. Иногда я думал, что не любить ее – так приятно, ведь это так страшно, больно и несчастливо. Поиски оттенков смысла ее слов, угадывание разницы в уровне вскидывания бровей, угол поднятия плеч, расположение ее тела в постели. Это было, как мухе увязнуть в меду – сладко, но умираешь. Каждый раз, когда ночью она укладывала свою голову на мой живот, я замыкал себя в каземат ложной надежды. Каждый раз, когда она склоняла голову к моему лицу:
– Возлюбленный мой принадлежит мне, а я ему. Он пасет между лилиями.
Я думал о том… Я думал…
И каждое утро натыкался на ее холодный взгляд. Словно это не она нынче ночью выгибала спину: «Я нарцисс Саронский, лилия долин». Я был как зверь, попавший в капкан ее слов, всего того, что она читала вслух. Бесконечно. Мне это не особо и нравилось, но без этого она не могла заснуть. Она устраивалась клубком, прислонив голову к моему животу. Воробей, воробей. Она была как вода, расколовшая камень. Порой я дышал ей в затылок и как-то сказал:
– Слушай, Алиса…
Она опередила:
– Спи.
***
Милый, я знаю все наперед. Все правила развития сюжета от вспышки до умирания. У самых лучших историй не бывает счастливого финала. Позволь мне просто дышать одним воздухом с тобой пока это возможно. Я не знаю, как сказать. Я не знаю, как сказать, что любовь скоротечна. Как мутной водой накатывает скука. Позволь мне опередить ее. Боль лучше скуки, она говорит нам, что мы еще живы.
Если бы ты знал, что ничего не может быть лучше, чем чувствовать, как ты дышишь. Я просто река, которую ты переплывешь и выйдешь на другом берегу. Пожалуйста, не говори ничего.
– Слушай, Алиса…
– Спи.
***
Прошло два года, двести шестьдесят четыре дня и это утро. Утром в среду я услышал, как она поет на кухне. Открыл глаза, луч света щекотал веко. Лежал, слушал ее голос. Неровный, немного глуховатый. Смотрел на полки с книгами с изломанными корешками. На копию портрета девушки с жемчужной серьгой, на портрет девушки с лицом, как у призрака – длинные волосы обрамляют вытянутое лицо, на стопку дисков с фильмами и музыкой. На все эти копии чьей-то реальной жизни.
Мне внезапно открылось, и дыхание от этого стало свободным и лёгким, что не было в ней ничего настоящего. И ничего нормального не было в ней. Только какое-то бесконечное, тягучее шуршание в полутьме. Мне бы уйти. От ее ночного бормотания и шороха страниц. И голос ее тем утром был тихий, грудной.
Она стояла на кухне в футболке, из-под которой выглядывали ее ягодицы. И это было лишь цитатой из какого-то кино. Из множества фильмов. И тело ее было лишь цитатой прошлых тел. И не самая лучшая копия. Все было книжное в ней, наносное. Ничего своего.
***
Мы ехали на дачу к моему другу, и он хотел переспать с моей подругой. Отец говорил, что в кино всегда есть главная героиня и ее подруга. Да, папа, ты был прав. Ты так долго был центром моей Солнечной системы, я думала, что я в ней хотя бы Юпитер, но Катя стала твоим Солнцем, а я оказалась Плутоном, который даже не планета.
Я поняла, что любовь – моя любовь, – ничего не стоит. «Пожалуй, они правы, помещая любовь в книги. Пожалуй, только там ей и место».
Я сказала:
– Судя по количеству собравшихся, у нас тут четыре всадника Апокалипсиса.
Это конец истории. Мне не обидно, папа. Просто я чувствую, как умираю.
***
Марго – длинные волосы, карие глаза. И улыбалась так хорошо.
Распахнул перед Алисой дверцу машины. Она устроилась на переднем сидении. Говорит:
– Судя по количеству собравшихся, у нас тут четыре всадника Апокалипсиса.
Надоело. Смотрел всю дорогу через зеркало на профиль Белоснежки. Видел, как дрожит в улыбке уголок ее губ.
***
Я еще помню запах дыма от мангала. Как они вошли в дом и, как в кино, медленно-медленно затворилась дверь. Как остановилось сердце. Зачем ты это делаешь, дорогая? Глупости не стоит делать даже от скуки. Я еще помню, как решила стать главной героиней. Пошла по дорожке к дому, к крыльцу, к закрытой двери. И мне это совсем не понравилось.
***
Распахнулся прямоугольник двери. Даже поза ее в дверном проеме была киношной. Позёрка. Прислонилась к косяку, усмехнулась коротко. Какое-то немое кино. Притянул к себе отступившую на шаг Маргариту.
– И вот уже в саванне расцветает новая любовь. – Ничего лучше ей на ум не пришло, только дурацкий мультик.
Увидел, как она вперилась взглядом в Маргариту, почувствовал, как у той задрожали плечи.
– Да, Бэмби, я тоже плакала, когда охотники застрелили твою маму.
Нашёл ее у мангала.
– Ладно, не начинай. Я не могу сделать тебя счастливой. Знаешь почему?
– Потому что ты самонадеянный мудак? Я не хотела быть с тобой. Я просто не хотела быть одна. – Отвернулась. Заметил, что щека у нее мокрая.
– Слушай, давай обойдемся без цитат.
– Легко. Но зачем ты выбрал самую пошлую?
Она ушла. А рядом со мной поселился призрак.
Примерно через месяц я перестал мечтать о розовом Кадиллаке. Через два выбросил подаренную ею открытку, где матрос на Таймс-сквер целовал медсестру. Уже в воздухе перестало пахнуть ее старомодным «Опиумом», но я продолжал спать на левой стороне кровати.
Расстрелял на пикнике ее плюшевого медведя. Было весело, кстати, пока на отстрелянную лапу не села бабочка, как в кино. Спрятал лапу в карман. Передарил оранжевый галстук, всех котов называл Бегемотами, по пятницам звал друзей на «немного Гэтсби». Посоветовал соседу назвать собаку Банга. На море думал о марлине и о гаитянках, об их карамельной коже и о том, как хорошо с карамелью мороженое. А от мороженого думал о снеге и Синильге и слышал ее голос:
