Патологоанатом Сергей Васильевич, семидесятилетний доктор, который работал больше по привычке, чем из-за зарплаты, пришел на смену как всегда бодрый и энергичный. Его сменщик, «молодой» врач, всего пятидесяти лет, встретил его хмурой улыбкой.

– Петрович, ты чего такой смурной? Здоровье подводит, или жена разлюбила?

– Ты Васильич, сейчас тоже смурной станешь. Нам привет из 90-х прилетел, вон, ночью менты привезли кучу братков, их где-то недалеко в разборках положили. Я двоих успел вскрыть, там огнестрел, делов-то. А еще пять в холодильнике, тебе останутся. Не успеешь, завтра пусть дамы режут. Менты, то есть полицейские, за бумагами приедут не раньше, чем через неделю.

– Эт-то где у нас такие войны опять пошли?

– Да где-то в области, говорят залётные на московских наехали. Вот им одну машину взорвали, там жмур весь обгорелый как головешка, а вторую машину из автоматов покрошили. А нам теперь работы подбросили.

– Ладно, иди домой, я разберусь.

Рабочий день начинался неудачно, обычно «клиентов» было мало – районная больница лечила пациентов неплохо, умирали редко, и работу в основном подкидывала полиция – то бомж где-нибудь замерзнет или упьется палёнкой, то автомобили на трассе столкнутся.

Сергей Васильевич просмотрел журнал, клиентов привезли три часа назад. Начинать надо было не откладывая, работы много. Он подумал, и решил первым отработать с обгоревшим, со свежими силами, там более сложно. Велел санитарам готовить тело, а сам пошел курить на задний двор. Когда вернулся, санитары уже срезали с трупа одежду. Тело обгорело всей передней стороной, особенно пострадали руки и лицо. Васильич включил диктофон и стал делать описание тела.

– Так, мужчина, лет 35-37, сложение спортивное, отмечается глубокие ожоги рук и ног, лица, – тут он попытался поднять веко, – пострадали глаза.

Ему показалось или веко дрогнуло? Он быстро приложил палец к артерии на шее, нет опять кажется? Или все же есть пульс – редкий, нитевидный? Он стал искать еще точки, где прощупывается пульс, прислушался – человек дышал, тихо, редко и прерывисто.

– Да что ж вы, суки, делаете то, – выругался он на полицейских, – он же жив еще, хотя и не жилец. Я ж не могу живого вскрывать!

Забыв о запрете курить в прозекторской, достал сигарету и затянулся.

– Да мужик, ты кремень. Три часа в холодильнике, а еще жив. А сколько со взрыва прошло, хрен знает. Вот только вряд ли тебя скорая возьмет, да и шансов у тебя ноль.

Он вспомнил, как на встрече с друзьями, его одногруппник, ожоговый хирург из известного центра, рассказывал, что они ведут испытания искусственной кожи, ноу-хау чисто российское, наносят ее как крем из пульверизатора. Результаты хорошие, но испытывать на людях нельзя, надо кучу согласований получить.

– Ну что, мужик, это твой шанс. Если там не вытащат, нигде не вытащат.

Он набрал телефон друга, дождался ответа и заговорил:

– Здорово, Аркадий Моисеевич! Узнал? Долго жить буду. Да, все там же, тружусь конечно. А что делать, внуков-правнуков нет, мои давно в Австрии живут. Я один, да мой пес, вот и вся жизнь. Я к тебе по делу, Аркаша. Слушай, мне пострадавшего привезли, по бумагам он труп. А мужик жив, хоть три часа в холодильнике пролежал. Твой случай, ожог процентов 50, степень третья и четвертая. Но мужик кремень, держится. Забери его, а? А то скоряк его увезет хрен знает куда, и завтра он будет труп, как только из шока выведут. А тебе твои ноу-хау надо испытывать, вот клиент.

Через полчаса во дворе больницы опустился маленький санитарный вертолет, и бывшего жмурика забрали.

В расстроенных чувствах, Сергей Васильевич не заполнил в журнале, что клиент оказался жив, и его увезли в ожоговый центр. Дальше навалилась работа, и об этом случае все забыли.

Полицейские получили заключения о смерти пятерых братков, пожали плечами – обсчитались, видимо. За покойниками приехали дружки, такие же братки, вели себя скромно, пытали еще об одном теле. Но попали в «дамскую» смену, где были посланы далеко и надолго.

Ник, а это был он, не приходил в себя долго. Только те, кто думает, что человек в коме ничего не ощущает, глубоко ошибаются. И боль, и жар в обожжённом теле были равны адским мукам, ему казалось, что он до сих пор горит в пламени. В его воспаленном мозгу все стояла картина огненного вихря, слизывающего плоть с его рук, и ударившего в лицо. Он опять и опять чувствовал нестерпимый жар, треск горящей кожи на лице и веках, удушающий запах горелой плоти.

… Потом кошмары сменили направленность, и он видел себя голодным ребенком семи лет, в грязной замусоренной комнате. Вот, кажется мужики, которые вчера принесли водку и еду, ушли. Он на пальцах тихонько подходит к двери кладовки и выглядывает в щель. Никого нет, только на груде грязного белья, в которую превратилась постель лежит его мать, в отвратительно-вульгарной позе. С задранным подолом халата и бесстыдно раскинутыми ногами. Мальчик выходит, опускает подол халата, потом закрывает мать простынью. На столе, среди бычков и огрызков, видит надкусанный бутерброд, почти целый! Проглатывает его за секунду, но пустой желудок просит еще. В тарелке осталась какая-то еда, вроде бы картошка, но в ней погасили сигарету, и есть это невозможно. Он берет огрызки хлеба, усаживается на стул, и ест, запивая хлеб водой из-под крана.

Возле кровати он замечает шприцы, это его пугает – мать раньше никогда не кололась, только пила. Он подходит к постели и пытается заглянуть в лицо. Маленький мальчик, он боится узнать, что эта женщина, грубая, визгливая, но единственная, окажется мертвой. Постояв минут двадцать, трогает мать за плечо. Реакции нет. Слезы катятся из глаз, без звука, пацан трясет ее за плечи. Рука сваливается с кровати и остается висеть. Мальчик ищет зеркало, в кино так проверяли, жив человек или нет. Но у матери давно нет косметички и зеркальца. Тогда он снимает небольшое зеркало в ванной, идет в комнату и пытается приложить его ко рту. Зеркало все же достаточно велико, получается не сразу. Стекло остается чистым, но мальчик уже и так знает, что мать мертва. Садится на пол, и надолго замирает. Никто не придет, никто не поможет – родственников нет, соседи давно ненавидят мать за постоянные шумные гулянки.

Потом мальчик вспоминает, что мать всегда заставляла наводить в доме порядок, это у нее было вбито на подкорке пьяного мозга. Аргумент был один – люди же придут.

И мальчик идет наводить порядок. Открывает балкон, несмотря на сквозняк. Он собирает в мусор всю посуду со стола, тащит таз с водой и моет полы. Водой или ручьями слез, непонятно. Потом он достает из шкафа лучшее платье мамы, в котором она два месяца назад отводила его в первый класс. Трезвая и веселая, он так надеялся, что навсегда.

Мокрым полотенцем вытирает лица, причесывает волосы. Долго мучается чтобы снять грязный халат и натянуть платье. Когда в доме чисто, мать лежит со сложенными на животе руками, спокойная, без вечно пьяной гримасы, ему опять кажется, что она жива. Он начинает трясти ее и плакать.

Когда слезы иссякли окончательно, ослабевший пацан идет и звонит в соседскую дверь. Ему открывает тетя Нина, вечно сердитая и горластая тетка, мать двойняшек Саньки и Сеньки.

– Чего тебе, Коля? – Спрашивает она, и замечает, что пацан сейчас упадет, подхватывает его на руки. Ее руки теплые и сильные, отчего слезы опять начинают лить, только теперь рыдания не дают дышать, и он не может выговорить ни слова. Женщина несет его на кухню, садит на табурет, и приговаривая «тише, тише, милый», дает воды.

– Мама, мама умерла, – заикаясь выдыхает Колька.

– Господи, как? Когда?

– Вчера, поздно вечером.

– Как вчера? Почему ты только сейчас пришел? – Женщина в шоке и недоумении.

– Я полы мыл, мама всегда говорила, если люди придут, должно быть чисто.