“Женщина, — сказал матушке тот, что подошел к ней поближе, — я знаю, что вы были хорошей кормилицей и хорошей матерью, хоть ваш сын и пошел по плохой дорожке”.
“Ах, сударь! — вскричала матушка. — Да ведь мой бедный Жозеф…”
Но незнакомец перебил ее.
“Теперь речь не о нем, а о вас. Можете вы взять на воспитание ребенка?”
“Конечно, сударь”.
“Будете вы его любить?”
“Как родного!”
“Вы старше, чем я думал”.
“Ну так что же! Старый да малый друг с другом всегда ладят”.
“Это еще не все: я должен открыть вам одну вещь”.
“Какую?”
“Девочка слабоумная”.
“Значит, ей еще нужнее забота”, — отвечала матушка.
“И вы возьмете эти заботы на себя?”
“Да, но мы, как видите, люди бедные; чтобы ребенок ни в чем не нуждался, его родители должны нам помочь”.
“Сколько вам нужно в год, чтобы ходить за девочкой как за родной дочерью?”
Матушка задумалась.
“Сто франков, сударь, это для вас не слишком много?”
“Вы будете получать триста франков ежегодно, пока девочка будет у вас, а пятьсот я вам заплачу тотчас же”.
“О сударь, да за такие деньги я буду за ней ходить как за принцессой”.
“Превосходно; вот пятьсот франков и плата за первый год. Вам будут платить за каждый год вперед. Напишите мне расписку в получении восьмисот франков и ребенка”.
“Ах, сударь, — сказала матушка, — да ведь я не умею писать. Вот беда-то!”
“Черт подери! — воскликнул незнакомец, обернувшись к своему спутнику. — Досадно!”
Я слышал весь этот разговор с первого до последнего слова, потому что, увидев, как двое незнакомых мужчин входят в нашу хижину, незаметно проскользнул внутрь с черного хода и спрятался за печью.
Когда дело дошло до расписки, я выступил вперед и сказал незнакомцу:
“Я умею писать, сударь, и напишу вам расписку”.
“Кто этот человек?” — вскричал незнакомец.
“Это, сударь, мой сын Жозеф, тот самый, про которого вы сказали, что он пошел по плохой дорожке”.
“Не про то речь, матушка; пусть господа называют меня как им угодно, я-то знаю, что я человек честный, и с меня этого довольно”.
Я вытащил из шкафа перо и бумагу, поскольку понял, что взять на воспитание эту девочку — дело выгодное, и не хотел, чтобы матушка его упустила.
“Диктуйте, сударь”, — сказал я, садясь к столу и приготовившись писать.
Незнакомец встал за моей спиной, желая проследить, верно ли я записываю его слова, и принялся диктовать:
“Сего дня, 29 декабря 1782 года, я получил от неизвестного мне мужчины девочку пяти лет, страдающую неизлечимым слабоумием; я обязуюсь от своего имени и от имени моей матери содержать ее в моей хижине или любом другом жилище, какое я изберу, до тех пор пока ее не потребует назад податель этой расписки и половинки луидора, другая половинка которого будет нынче вручена мне”.
Тут незнакомец достал из кармана жилета луидор, распиленный пополам самым диковинным образом; впрочем, две его половинки отлично подходили одна к другой. Одну он отдал мне, а другую оставил у себя.
Затем он продолжил диктовку:
“Особа, передавшая ребенка на попечение Жозефа Бланжи и его матери, обязуется, помимо восьмисот франков, выплаченных названным людям в день написания этой расписки, платить им за каждый год содержания девочки триста франков вперед. Если одно из вышеупомянутых лиц умрет, названная сумма будет выплачиваться оставшемуся в живых.
Когда ребенок достигнет пятнадцати лет, уход за ним, возможно, потребует новых затрат; в этом случае будет подписано новое соглашение.
За хороший уход будет выплачено вознаграждение”.
“Теперь поставьте свою подпись, — приказал человек в маске, — а пониже распишитесь за вашу родительницу”.
Я написал внизу:
“Согласен со всем здесь сказанным и обязуюсь вместе с матерью исполнять все, о чем говорится в этой бумаге.
Жозеф Бланжи”.
“Может, сударь, вам еще что-то угодно от меня?” — спросил я у незнакомца.
“Угодно”.
“Что же именно?”
“Мне угодно только одно — чтобы вы держали язык за зубами”.
“Это нам с матушкой не составит никакого труда, — отвечал я, — ведь мы живем в обществе зверей и деревьев, так что болтать нам не с кем. В хижину к нам никто не приходит, а сами мы с матушкой иной раз за день только и скажем друг другу, что “доброе утро” да “спокойной ночи”. Самый болтливый у нас в доме — Канар. Но он, по правде сказать, не говорит, а лает”.
Человек в маске, диктовавший мне расписку, взял ее, внимательно перечел, спрятал в карман вместе с половинкой луидора и сказал матушке:
“Ну, идите сюда и подставляйте передник”.
Матушка подошла и приняла от второго незнакомца дурочку примерно в таком же состоянии, в каком застали ее вы.
“А как звать-то ее, сударь?” — спросила матушка.
Незнакомец наверняка испугался, как бы мы не решили наводить справки в соседних церквах, в одной из которых девочку крестили, и отвечал:
“Имя ее вам знать ни к чему, ибо она не откликается ни на какое имя; скажу только, что она католичка”.
Затем, повернувшись ко мне, он добавил:
“Ты понял? Единственное, что от тебя требуется, — молчание”.
Оба незнакомца вышли из хижины; в дверях один сказал другому:
“Сципион остался с ней”.
Тут только я заметил красивого черного пса, который улегся возле печи и явно чувствовал себя как дома.
“Ну-ка, Сципион, — обратился я к нему, — ты что, не слышишь, что тебя зовут?”
Сципион даже не шевельнулся.
Я хотел было прогнать его, но один из наших гостей остановил меня:
“Пусть пес живет у вас, — сказал этот человек, — он сильно привязан к девочке, а она никого, кроме него, не узнает. А в плату за его пропитание я позволяю тебе беспрепятственно охотиться на землях господина де Шазле”.
Сказав это, он вышел, на ходу бросив псу:
“Оставайся, Сципион, оставайся здесь!”
Сципион, впрочем, судя по всему, нисколько не нуждался в этом разрешении.
— Теперь, господин Жак, — закончил браконьер свой рассказ, вы знаете ровно столько же, сколько и я.
— И вам до сих пор платят за содержание девочки?
— Все до последнего су.
— От кого же ты получаешь деньги?
— От второго человека в маске.
— И после разговоров с ним у тебя не родилось никаких догадок?
— Он ни разу не сказал мне ни единого слова. По-моему, он глухонемой. Со своим спутником он объяснялся жестами, и тот отвечал ему таким же способом.
— И ты больше ничего не знаешь, Бланжи?
— Нет.
— Ты клянешься честью?
— Клянусь честью.
— Вернемся в хижину; я хочу взглянуть на половинку луидора; надеюсь, ты ее не потерял?
— Боже упаси! Она хранится у матушки в шкатулке вместе с косточкой мизинца святой Соланж.
Доктор поднялся и вместе с Жозефом двинулся в сторону хижины.
Десять минут спустя они были уже на месте; открыв шкатулку, Жозеф протянул доктору монету.
Это в самом деле была половинка луидора с изображением Людовика XV; на ней стояла дата — 1769.
Монета была самая обычная, но распиленная так хитро, чтобы исключить всякую ошибку при соединении ее с другой половинкой.
Уходя от Жозефа, доктор знал ненамного больше, чем прежде; однако теперь он мог быть уверен в том, о чем прежде лишь догадывался: Ева не дочь браконьера.
XVI
ГЛАВА, В КОТОРОЙ НАМ ПРИДЕТСЯ ОТЛОЖИТЬ В СТОРОНУ ЧАСТНЫЕ ДЕЛА НАШИХ ГЕРОЕВ И ЗАНЯТЬСЯ ДЕЛАМИ ОБЩЕСТВЕННЫМИ
Вернувшись в Аржантон, Жак Мере был поражен возбужденным видом горожан, обычно столь спокойных и неторопливых.
Но еще сильнее поразило доктора то, что, узнав его, горожане тотчас бросились к нему и стали просить у него совета: они не знали, как вести себя в столь сложных обстоятельствах.
— Если вы хотите, чтобы я дал вам совет, — отвечал Жак Мере, — объясните сначала, что стряслось.
— Как! Вы не знаете?! — вскричали разом два десятка голосов.
— Не может быть! — откликнулись другие два десятка. Жак Мере пожал плечами, дав понять, что не имеет ни малейшего представления о том, что происходит.
