Впрочем, разве это имя не звучало все время в его мозгу? Разве он шел не той самой дорогой, по которой когда-то нес Еву, завернув ее в свой плащ? С того дня прошло почти десять лет, но каждый камешек на дороге был так памятен ему, словно он проделал этот путь только вчера, и рядом с ним бежал Сципион, то обгоняя его, то возвращаясь и прыгая вокруг своей завернутой в плащ хозяйки.

Погрузившись в свои мысли, он пустил лошадь шагом и задумался о том, что, отказывая человеку в прозрении будущего, Бог совершает величайшее благодеяние; ведь когда Жак уносил с собой это почти безжизненное неоформившееся тело не только по доброте душевной, но еще и из любви к науке, он даже и не надеялся, что его заботы сделают это существо таким прекрасным и таким разумным. Он и представить себе не мог, какое влияние это бессловесное дитя без мысли во взгляде, без ума, почти бездыханное, окажет на его судьбу.

Предначертана ли страница жизни человеческой в книге вселенной или человека подстерегают случайности, и каждый встречный, толкая его направо или налево, что-то меняет в его будущем, не ведомом ни ему самому, ни Богу?

Что бы он сделал с этим невзрачным существом, которое мешало ему и замедляло его шаг, если бы знал, что оно превратится в источник, из которого он шесть лет с наслаждением пил живую воду, а теперь до дна испил горькую чашу? Он, несомненно, оставил бы ее где-нибудь на повороте дороги или просто принес бы назад в хижину Жозефа и положил обратно на грязную охапку соломы. Так нет же, таковы мрачные тайны сердца! Любопытство сделало бы ему это маленькое создание еще дороже и ближе, если бы он знал, что оно орудие, с помощью которого несчастье хочет измерить его неиссякаемую доброту? Нет! Он не покинул бы ее, и ради мгновений счастья, которые подарила ему эта нечаянная встреча, он пошел бы на долгие муки, которые, откровенно говоря, не лишены были горькой сладости.

Так, погруженный в свои мысли, он вернулся в Аржантон. Маленький домик с бельведером, где его ждала Ева, был виден издалека, и Жак с щемящей грустью, полной нежно-ста, подумал о том, что сейчас увидит прекрасный цветок, расцветший из чахлой былинки, которую он туда принес.

Недалеко от дома Жак встретил Базиля, который очень ему обрадовался. Базиль приходил повидать доктора, но не застал его: дома была только Ева.

Он по-свойски потрепал лошадь Жака по холке и проводил доктора до дома, в сотый раз благодаря его за то, что тот спас ему жизнь.

— Так ты счастлив, мой бедный Базиль? — спросил Жак.

— Еще бы! Конечно, господин доктор, — ответил тот, — мне и впрямь кажется, что бедным помогает Провидение.

— Почему только бедным, Базиль?

— Да потому, что богатым так трудно угодить, господин Жак, а у бедняка есть хлеб на три-четыре дня вперед — он и рад. Бедные люди радуются каждой малости, которую посылает им Господь. Три дня назад у меня не было ни одного су в кармане, ни крошки хлеба в доме; и вдруг я узнаю, что приехала мадемуазель Ева, — это для меня такая радость, что лучше всякого обеда, — я прихожу повидать ее, и она дает мне луидор, этого мне хватит на десять-двенадцать дней, а через десять-двенадцать дней я получу пенсион за три месяца, который вы мне выхлопотали.

Жак вздохнул. Значит, Ева сама по себе, без понуканий, занялась благотворительностью, которую он собирался вменить ей в обязанность.

Он оставил лошадь Базилю, чтобы тот отвел ее в конюшню, вынул из кармана ключ, отпер дверь и вошел.

Был час обеда. Жак Мере направился прямо в столовую.

Проходя мимо комнаты Евы, дверь в которую была открыта, он увидел мелькнувшую тень девушки.

Стол был накрыт, но на нем стоял только один прибор.

Он кликнул Марту и резко спросил:

— Где Ева?

— У себя, — ответила Марта, — ждет, когда вы ее позовете.

— Кто велел накрыть стол только на один прибор?

— Она.

— Почему?

— Она сказала, что не знает, позволите ли вы ей обедать вместе с вами.

На глаза доктора навернулись слезы.

— Ева! — крикнул он в безотчетном порыве.

— Я здесь, мой милый хозяин, — отозвалась Ева, входя в столовую.

— Принесите прибор для мадемуазель, — сказал доктор Марте, отворачиваясь, чтобы никто не заметил, как он переменился в лице.

XIV

АРХИТЕКТОР ГОСПОДИН ФОНТЕН

Гордыня! Кнут и пряник, жало змеи и букет цветов, гордыня — орудие судьбы, которым она не столько по приказу высшего владыки, сколько по собственному капризу наказывает или ласкает человека. Побудительная сила всех подвигов, источник всех великих преступлений, это она погубила Сатану, это она возвеличила Александра. Гордыня — помеха и помощь, которая сопутствует человеку всегда и везде, чтобы питать его надежды и разрушать его планы.

Но самая могучая из всех гордынь — та, что скрывается в сердце как в дарохранительнице под священным именем любви.

Любовь красивой женщины возвышает ее избранника над другими мужчинами; забвение или пренебрежение сбрасывают его с пьедестала, ставят ниже их; и ненависть, которую внушает предательство любимой, тем сильнее, долговечнее и неотступнее, что всякое сближение между двумя уязвленными сердцами напоминает о ее ошибке, вернее, о неблагодарности.

Чем ближе два тела, чем больше хотят слиться две души, чем отчаяннее губы ищут другие губы, тем громче внутренний голос кричит:

— Другой! Другой! Другой!

И тогда любовь, готовая вернуться в ваше сердце и вновь завладеть вами, превращается в ненависть и вместо целебного бальзама, который вы уже поднесли к ране, у вас в руке оказывается отравленный кинжал малайцев.

О Отелло, мрачное зеркало, которое величайший из поэтов явил взгляду мужчины, будь предметом нашего вечного восхищения!

Ничто не может обезоружить ревность. Ласка? Она так же ласкала другого. Слеза? Она плакала из-за другого. “Я люблю тебя!” она говорила другому, как говорит сейчас тебе.

Она грустит? Она вспоминает о другом. Она весела? Она забывает о своем падении. Два проступка, одинаково тяжкие в глазах оскорбленного ревнивца, который смотрит на любимую испепеляющим взглядом, стремясь прочесть все чувства в сердце обманщицы.

В ответ на трогательное смирение Евы: “Захочет ли он, чтобы я сидела с ним за одним столом?” — Жак готов был сдаться, раскрыть ей объятия и унести ее в ночь, такую темную, что он даже не видел бы любимую. Но даже не видя ее, он чувствовал бы, что она рядом, чувствовал бы, как она прижимается к его груди; однако он еще не мог этого вынести, ведь она уже — пусть всего лишь раз — прижималась к груди другого.

Нет, нужно время, нужно, чтобы рана затянулась, нужно, чтобы на ее месте образовалась корочка и чтобы это место, которое было самым чувствительным, пока рана была открытой, загрубело под рубцом шрама.

Нужно время.

Время, которое они просидели друг против друга за столом было всего лишь долгой болью; быть может, если бы они были вдали друг от друга, эта боль была бы более острой, но зато не такой нестерпимой.

Жак Мере первым встал из-за стола; без сомнения, он страдал сильнее. Он с улыбкой пожелал Еве спокойной ночи и вышел.

В этой улыбке было столько грусти, в этом прощании было столько слез, что едва дверь за ним закрылась, Ева разразилась рыданиями.

Вошла Марта.

— Что с нашим хозяином? — спросила она растерянно. — Он поднимается к себе в слезах, а вы тут тоже плачете?

Ева схватила добрую старуху за руки.

— У него в глазах были слезы? — спросила она. — Ты уверена, что не ошиблась?

— Я видела его так же близко, как вижу вас, — удивленно ответила Марта.

— О, ведь я не плачу, — сказала Ева.

И она вытерла глаза, которые и правда сверкали, как звезды в темной ночи.

Ева поднялась к себе счастливая: это было первое мгновение радости с тех пор, как она вновь увидела Жака. Человек, которого она обожала, за которого готова была отдать жизнь, плакал так же, как она, — значит, он так же страдал.

На следующий день незнакомый человек с наружностью художника, который прибыл накануне дилижансом, попросил Марту доложить Жаку, что его спрашивает г-н Фонтен, архитектор.