— Мадемуазель — трагическая актриса, комическая актриса, поэт — все, для чего потребны возвышенное сердце и любящая душа. Но я сомневаюсь, что ей удастся найти во французском языке те чудесные естественные интонации, которые она нашла в английском.

— Так ты говоришь по-английски? — спросила Тереза.

— Говорит, и превосходно, — сказал Тальма. — Гражданин Баррас, вы просили меня прийти, чтобы дать совет этим дамам; мадемуазель не нужны мои уроки, не нужны мои советы; единственное, что я могу сказать ей: говорите то, что вы чувствуете, это всегда самое верное. Что до госпожи Тальен, то я попрошу ее прежде всего послушать, как читает ее подруга, а потом, если она не раздумает брать уроки, я в ее распоряжении.

— Где и когда мы будем слушать мадемуазель? — спросила Тереза.

— У меня дома, когда господин Тальма захочет.

— Завтра вечером я не занят в спектакле, — сказал Тальма. — Вы, конечно, знаете, сцену на балконе?

— Да.

— Ну что ж, я повторю ее; я не настолько уверен в себе, чтобы сыграть ее с вами, не перечитав предварительно; не приглашайте много гостей: как вы знаете, мне не очень удаются роли героев-любовников.

— Так значит, — сказал Баррас, — завтра мы все вместе ужинаем у мадемуазель?

— Нет, — возразил Тальма, — когда я играю вечером, я обедаю в три часа и ужинаю уже после спектакля.

— Ну что ж, в таком случае, мы будем все вместе ужинать у мадемуазель после спектакля.

И он дал Тальма мой адрес.

Любимый Жак, я, как могла, отдаляла ужасное признание, но я должна рассказать вам все; до завтра!

Когда я приглашала гостей, приготовлениями к их приему занимался Баррас. Никто не умел так хорошо устраивать пышные празднества во дворцах и садах, куда приглашали пятьсот человек, никто не умел так замечательно устраивать маленькие праздники, где собиралось только пятнадцать или двадцать друзей, что, по-моему, гораздо труднее, ведь надо всем доставить удовольствие, а это не просто.

Мою спальню отделяла от гостиной раздвижная перегородка; окно в глубине спальни вполне можно было принять за балконную дверь; это окно, изображавшее вход в мою спальню, было увито плющом, жимолостью и жасмином.

Невидимые зеркала, укрепленные на балдахине моей кровати, которая была загорожена апельсиновыми деревьями, отражали свет и освещали это окно, словно лунные лучи.

В саду были сооружены подмостки, которые позволяли мне стоять у окна, опираясь на увитый ползучими растениями подоконник, словно на перила балкона.

В семь часов мне принесли восхитительный костюм Джульетты, сшитый по эскизам Изабе. Об этом позаботилась Тереза; она лучше меня знала, какой покрой и какие цвета мне идут.

Гости были званы на восемь часов.

Я никого не знала в Париже, так что приглашали гостей Тальен и Баррас. Помню только, что среди приглашенных был Дюси, который двадцать три года назад перевел “Ромео и Джульетту” на французский язык, если только эту бледную копию можно назвать переводом.

Ровно в восемь часов доложили, что приехал Тальма.

Входя в гостиную, он сбросил плащ и появился в костюме Ромео, выполненном по рисунку ученика Тициана из старинной венецианской книжки.

Он был чуть низковат и слегка полноват для этой роли, но костюм сидел на нем превосходно.

Баррас и Тальен позаботились о том, чтобы Тальма встретил общество, к которому привык: среди приглашенных были Шенье, гражданин Арно, Легуве, Лемерсье, г-жа де Сталь, Бенжамен Констан, Трени — прекрасный танцовщик; остальных я не знала, но все они были между собой знакомы.

Я поручила г-же Тальен принимать гостей. Одевать меня приехали костюмерши мадемуазель Марс и мадемуазель Рокур.

Обе они ждали меня в будуаре, расположенном за моей спальней.

Гостиную и спальню, то есть зрительный зал и сцену, разделял красный бархатный занавес, который раздвигался в две стороны, как занавеси окна или полог кровати.

В костюме Джульетты я вышла в сад и поднялась на подмостки.

Было тепло как летом; увидев свою комнату полностью преображенной и превратившейся в цветочную клумбу, я была просто ослеплена.

Прошу прощения за то, что так подробно все описываю; но я должна повиниться в тяжком проступке и ищу в природе оправдание моей слабости.

Своего рода шатер, прилегающий к дому, расписанный в духе начала шестнадцатого века, изображал мою спальню.

Обычное окно было заменено стрельчатым, которое его полностью скрывало.

Когда я выходила на балкон, это окно было закрыто, но потом я должна была растворить его, поэтому оно открывалось не из комнаты, а снаружи.

Сквозь оконные витражи я видела, как вошел Тальма. Он остановился на мгновение, не зная, куда поставить ногу, ибо весь паркет был усыпан цветами; потом он прошел и встал под моим балконом.

Три удара возвестили начало представления.

Занавес раздвинулся.

Все зрители вскрикнули от удивления, никто не ожидал увидеть прелестное полотно Мириса, которое являл собой мой балкон, увитый ветками ломоноса, жасмина и жимолости.

Возглас изумления сменился общими рукоплесканиями, которые затихли только тогда, когда в моем окне зажегся свет и я появилась за оконным витражом.

Впрочем, стоило Тальма раскрыть рот, и все затихли, чтобы слушать.

Великий артист не только явился в чрезвычайно кокетливом костюме, он употребил всю чарующую силу своего бархатного голоса.

Итак, он начал по-английски:

Но тише! Что за свет блеснул в окне?

О, там восток! Джульетта — это солнце. Встань, солнце ясное, убей луну — Завистницу: она и без того Совсем больна, бледна от огорченья,

Что, ей служа, ты все ж ее прекрасней. Не будь служанкою луны ревнивой!

Цвет девственных одежд зелено-бледный Одни шуты лишь носят: брось его.

О, вот моя любовь, моя царица!

Ах, знай она, что это так!

Она заговорила? Нет, молчит.

Взор говорит. Я на него отвечу!

Я слишком дерзок: эта речь — не мне. Прекраснейшие в небе две звезды, Принуждены на время отлучиться, Глазам ее свое моленье шлют —

Сиять за них, пока они вернутся.

Но будь ее глаза на небесах,

А звезды на ее лице останься, —

Затмил бы звезды блеск ее ланит,

Как свет дневной лампаду затмевает; Глаза ж ее с небес струили б в воздух Такие лучезарные потоки,

Что птицы бы запели, в ночь не веря.

Вот подперла рукой прекрасной щеку.

О, если бы я был ее перчаткой,

Чтобы коснуться мне ее щеки!

Раздались рукоплескания, которые при моем появлении стали еще громче.

Я ответила всего тремя словами:

О, горе мне!

Ромео

Она сказала что-то.

О, говори, мой светозарный ангел!

Ты надо мной сияешь в мраке ночи, Как легкокрылый посланец небес Пред изумленными глазами смертных, Глядящих, головы закинув ввысь,

Как в медленных парит он облаках И плавает по воздуху.

Джульетта

Ромео!

Ромео, о зачем же ты Ромео!

Покинь отца и отрекись навеки

От имени родного, а не хочешь —

Так поклянись, что любишь ты меня, — И больше я не буду Капулетти.

Ромео

Ждать мне еще иль сразу ей ответить?

Джульетта

Одно ведь имя лишь твое — мне враг,

А ты — ведь это ты, а не Монтекки. Монтекки — что такое это значит?

Ведь это не рука, и не нога,

И не лицо твое, и не любая Часть тела. О, возьми другое имя!

Что в имени? То, что зовем мы розой, — И под другим названьем сохраняло б Свой сладкий запах! Так, когда Ромео Не звался бы Ромео, он хранил бы Все милые достоинства свои Без имени. Так сбрось же это имя!

Оно ведь даже и не часть тебя.

Взамен его меня возьми ты всю!

Ромео

Ловлю тебя на слове: назови

Меня любовью — вновь меня окрестишь,

И с той поры не буду я Ромео.

Джульетта

Ах, кто же ты, что под покровом ночи Подслушал тайну сердца?

Ромео

Я не знаю,

Как мне себя по имени назвать.

Мне это имя стало ненавистно,

Моя святыня: ведь оно — твой враг. Когда б его написанным я видел,