Около девяти часов в зал вошел Робеспьер. Его встретили приветственными возгласами. Он был бледен, голову держал прямо, зеленые глаза его горели. Он поднялся на трибуну, с защитительной речью в руках.

Он только сегодня произнес ее в Конвенте, но, неутомимый оратор, он хотел непременно прочесть ее в Якобинском клубе.

Его слушали благоговейно, как апостолы слушают своего Бога, и восторженно рукоплескали.

Потом, когда он закончил, когда гром аплодисментов стих, он сказал:

— Граждане, это мое завещание. Оставляю вам память обо мне, вы защитите ее. Если мне суждено выпить цикуту, я это сделаю не дрогнув.

— Я выпью ее вместе с тобой! — крикнул Давид.

— Все! Мы все выпьем яд! — закричали присутствующие, бросаясь друг к другу в объятия.

Полились слезы, послышались рыдания.

Восторг перешел в неистовство.

Кутон поднялся на трибуну и предложил исключить из Конвента членов, которые голосовали против печатания речи Робеспьера.

Якобинцы в едином порыве проголосовали за это предложение.

Они забыли, что решение не печатать речь Робеспьера было принято большинством голосов и что таким образом они высказались за отставку большей части членов Конвента.

Пылкие сторонники Робеспьера окружили своего апостола.

Они говорили:

— Скажи только слово — и мы устроим новое тридцать первое мая.

Наконец Робеспьер, на которого наседали со всех сторон, проронил:

— Ну что ж, попытайтесь очистить Конвент, отделите овец от козлищ.

Но тут в той части зала, которая была хуже всего освещена, раздался громкий шум. Якобинцы обнаружили, что среди них находятся Колло д’Эрбуа и Бийо; эти заклятые враги Робеспьера слышали все выступления против Конвента и теперь знают: Робеспьер дал своим приспешникам благословение на то, чтобы отделить овец от козлищ.

Им стали угрожать; замелькали ножи.

Несколько человек из числа якобинцев, не хотевших кровопролития, заслонили их, защитили и помогли скрыться.

Председатель объявил, что заседание окончено.

Обеим партиям не хватило бы и ночи, чтобы подготовиться к завтрашнему сражению.

Я вышла вместе со всеми. Было начало двенадцатого. Тальен, наверно, уже вернулся.

Впереди я заметила Робеспьера.

Он опирался на руку Кофингаля. Рядом с ним шел столяр Дюпле.

Они говорили о завтрашнем заседании. Победа у якобинцев не успокоила друзей Робеспьера.

— Я уже ничего не жду от Горы, — говорил он. — Но большинство в Конвенте — молодежь, она будет меня слушать.

Жена и две дочери Дюпле ждали Робеспьера на пороге дома.

Завидев его издали, они бросились навстречу. Он успокоил их. Все вошли в проход, ведущий к дому столяра. Дверь за ними захлопнулась.

Я пошла назад; любопытство заставило меня пойти вслед за этим человеком, и теперь я вернулась по улице Сент-Оноре и направилась по ней в другую сторону — в сторону дворца Эгалите.

Несмотря на поздний час, на улицах было людно. В жилах столицы бешено пульсировала кровь. Одни люди с таинственным видом выходили из домов, другие с не менее таинственным видом входили в дома; прохожие перебрасывались словами через улицу; домоседы, стоя у окон, подавали друг другу знаки.

Дойдя до конца Железного Ряда, я свернула на улицу Тампль и дошла до Жемчужной улицы.

Она была плохо освещена; с трудом можно было разобрать номера домов. Однако мне показалось, что я добралась до дома номер 460.

Но я не решалась постучать в дверь узкого прохода, ведущего в этот мрачный дом, на фасаде которого не светилось ни одного окна.

Вдруг дверь открылась и на пороге показался человек в карманьоле, с толстой палкой в руках.

Я испуганно отшатнулась.

— Чего ты хочешь, гражданка? — спросил он, стуча своей палкой по мостовой.

— Я хочу поговорить с гражданином Тальеном.

— Откуда ты?

— Из тюрьмы в монастыре кармелитов.

— Кто тебя прислал?

— Гражданка Тереза Кабаррюс.

Человек вздрогнул.

— Ты говоришь правду? — спросил он.

— Проводи меня к нему и сам увидишь.

— Идем.

Человек приоткрыл дверь. Я проскользнула в проход; он пошел впереди меня и поднялся по слабо освещенной лестнице.

Послышался многоголосый шум: похоже, люди ожесточенно спорили.

По мере того как я поднималась, голоса становились отчетливее.

Я услышала имена Робеспьера, Кутона, Сен-Жюста, Анрио.

Голоса доносились с третьего этажа.

Человек с палкой остановился перед дверью и распахнул ее.

Поток света хлынул на лестницу; увидев человека с палкой, все замолчали.

— Что случилось? — спросил Тальен.

— Тут женщина, она вышла из тюрьмы в монастыре кармелитов и говорит, что хочет сообщить новости о гражданке Терезе Кабаррюс.

— Пусть войдет! — живо вскричал Тальен.

Человек с палкой отошел. Я сбросила накидку на перила лестницы и вошла в эту комнату, где при виде меня все застыли.

— Кто из вас гражданин Тальен? — спросила я.

— Я, — ответил самый молодой из присутствующих.

Я подошла к нему.

— Меня прислала гражданка Тереза Кабаррюс. Она сказала: “Отнеси эту прядь волос и кинжал Тальену и скажи ему, что послезавтра я предстану перед Революционным трибуналом, поэтому, если через двадцать четыре часа Робеспьер не умрет, значит, Тальен — подлый трус!”

Тальен схватил прядь волос и кинжал.

Он поцеловал прядь и поднял вверх кинжал.

— Вы слышали, граждане? Вы вольны не издавать завтра указ о привлечении Робеспьера к суду, но если вы так поступите, я заколю его вот этим кинжалом, и мне одному будет принадлежать честь освобождения Франции от тирана.

Все присутствующие в едином порыве протянули руки к кинжалу Терезы Кабаррюс.

— Клянемся, что либо мы завтра умрем, либо освободим Францию!

Тальен обернулся ко мне:

— Завтра произойдет великое событие, которое можно сравнить с падением Аппия или убийством Цезаря. Если хочешь, приходи завтра на заседание, а потом все расскажешь Терезе.

— Да, но если вы хотите добиться успеха, — произнес чей-то голос, — не вступайте в споры, не давайте ему слова. Смерть без лишних слов!

— Браво, Сиейес! — закричали голоса. — Ты даешь мудрый совет, и мы ему последуем!

20

Тальен непременно хотел, чтобы человек с палкой — а он был не кем иным, как его телохранителем, — проводил меня.

Я вернулась к г-же де Кондорсе тем же путем, которым шла к гражданину Тальену. У меня было странное чувство: я стала связующим звеном между карающей десницей и сердцем злодея.

Я дала вовлечь себя в политические события, и что бы ни произошло завтра: заколет ли Тальен Робеспьера, заколют ли самого Тальена — и в том и в другом случае это я вложила кинжал в руку убийцы.

Пока кинжал был у меня в руках, пока мной двигало желание спасти моих подруг, я об этом не думала; но как только он перешел в руки Тальена, я становилась его сообщницей. Лихорадочное возбуждение, которое не оставляло меня, пока я не выполнила данного мне поручения, покинуло меня, как только я снова вышла на улицу. Шум утих; однако улица Сент-Оноре по-прежнему была людной, только прохожие шли теперь поодиночке, не кучками. Любопытство привело меня к дому столяра Дюпле. Все было закрыто, ни один луч света не просачивался наружу. Что делали жившие в нем люди? Спали сном праведников или молча сновали из угла в угол, не находя себе места от беспокойства?

Я поблагодарила человека с палкой и дала ему серебряную монету. Он взял ее со словами:

— Я беру ее из чистого любопытства, гражданочка: уж больно давно не видел серебряных монет!

Поднявшись к себе на антресоли, я затворила жалюзи, но стала смотреть сквозь них, оставив окна открытыми; мне не спалось.

Я очень тревожилась за моих подруг.

Завтра вечером все решится. Я не боялась за свою жизнь, бестрепетно смотрела на нож гильотины, и не мигая глядела на солнечные блики на этом ноже, обагренном кровью тридцати человек, — но я дрожала за этих двух женщин, с которыми познакомилась всего несколько дней назад, чужих мне, но раскрывших мне объятия, когда все от меня отвернулись.