Он так сильно пришпорил коня, что, давя женщин и детей, проехал вдоль всей вереницы повозок.

Он увидел, как каторжники стоят вокруг меня на коленях.

— Почему ты не стоишь на коленях, как другие? — спросил он меня.

Каторжник, который велел мне молиться за них, услышал его вопрос и встал:

— Потому что мы виновны, а она невинна, потому что мы слабые, а она сильная, потому что мы плачем, а она нас утешает.

— Ладно! — * крикнул Анрио. — Еще одна героиня вроде Шарлотты Корде или г-жи Ролан; я уж думал, мы наконец избавились от всех этих бой-баб.

Потом обернулся к возчикам:

— Ну, путь свободен, вперед!

И повозки поехали дальше.

Через пять минут первая повозка остановилась у подножия эшафота.

Другие остановились тоже, так как ехали прямо за ней.

Человек в карманьоле и в красном колпаке стоял у подножия эшафота между лестницей на гильотину и повозками, которые одна за другой доставляли свой груз.

Он громко называл номер и имя осужденного.

Осужденный выходил сам, или его выводили, поднимался на помост, фигура его мелькала там, потом исчезала. Раздавался глухой стук — и все кончено.

Человек в карманьоле вызывал следующий номер.

Каторжник, который рассчитал, что до него дойдет очередь через полчаса, считал эти глухие удары, каждый раз вздрагивая и испуская стон.

После шести ударов наступил перерыв.

Он вздохнул и замотал головой, чтобы стряхнуть капли пота, которые не мог вытереть.

— С первой повозкой покончено, — пробормотал он.

И правда, место первой повозки заняла вторая, место второй — третья, и так далее; мы тоже подъехали к эшафоту поближе.

Удары раздались снова; несчастный продолжал считать, с каждым ударом все сильнее дрожа и бледнея.

После шестого удара снова наступила пауза и повозки снова передвинулись.

Удары возобновились, но стали слышнее, потому что мы подъехали ближе.

Каторжник продолжал считать; но на номере 18 язык у него прилип к гортани, он осел, и из уст его вырвалось только хрипенье.

Мерные удары пугали своей неотвратимостью. Сейчас казнили осужденных из предпоследней телеги, следующими были мы.

Каторжник, который велел мне молиться, поднял голову.

— Сейчас наш черед, святое дитя, благослови меня!

— Не могу, у меня руки связаны, — отвечала я.

— Повернись ко мне спиной, — сказал он.

Я повернулась к нему спиной, и он зубами развязал веревку.

Я положила руки ему на голову:

— Да смилуется над вами Господь, — сказала я ему, — и если позволено бедному созданию, которое само нуждается в благословении, благословлять других, — благословляю вас!

— И меня! И меня! — раздались еще два или три голоса.

Остальные каторжники с трудом встали.

— И вас тоже, — сказала я. — Крепитесь, умрите как подобает мужчинам и христианам!

В ответ они выпрямились, а наша повозка поскольку предыдущая была уже пуста, повернулась кругом и встала на ее место.

Началась скорбная перекличка.

Мои спутники, которых выкликали одного за другим, выходили из повозки. Тот, кто считал удары, был двадцать девятым; он был без чувств, и его пришлось нести.

Тридцатый встал сам, не дожидаясь, пока его вызовут.

— Молитесь за меня, — сказал он и, когда его назвали, спокойно и решительно шагнул вперед.

Мои слова вернули отчаявшемуся спокойствие.

Прежде чем положить голову на плаху, он бросил на меня последний взгляд.

Я указала ему на небо.

Когда его голова упала, я вышла из телеги.

Человек в карманьоле преградил мне путь.

— Куда ты идешь? — спросил он удивленно.

— На смерть, — ответила я.

— Как тебя зовут?

— Ева де Шазле.

— Тебя нет в моем списке, — сказал он.

Я уговаривала его пропустить меня.

— Гражданин палач, — закричал человек в карманьоле, — тут девушка, ее нет в моем списке, и у нее нет номера, что с ней делать?

Палач подошел к перилам, посмотрел на меня и сказал:

— Отвезите ее обратно в тюрьму, отложим до следующего раза.

— Зачем откладывать, раз она уже здесь? — закричал

Анрио. — Давай покончим с ней сейчас, я тороплюсь, меня ждут к обеду.

— Прошу прощения, гражданин Анрио, — сказал палач с почтением, но твердо, — на днях, когда казнили бедняжку Николь, меня осыпали проклятиями и угрозами, хотя у нее был номер в списке; позавчера, когда казнили полуживого от страха Ослена, которого вполне можно было не трогать и дать ему умереть спокойно, в меня кидали камнями, хотя у него был номер и он был в списке. А сегодня появляется эта женщина: у нее нет номера и ее нет в списке! Да меня разорвут на куски! Благодарю покорно! Поначалу еще куда ни шло, но теперь все устали. Послушайте, вы слышите, как в толпе поднимается ропот?

Толпа и правда бурлила и клокотала, как море в шторм.

— Но если я решила умереть, — крикнула я палачу, — какая разница, есть я в списке или нет?

— Для меня есть разница, для меня это важно, милое дитя! — сказал палач. — Я не так уж люблю свое ремесло.

— Черт возьми! Для меня это тоже важно, — сказал человек в карманьоле, — я должен отчитаться перед Революционным трибуналом; с меня требуют тридцать голов, не тридцать одну. Счет дружбы не портит.

— Негодяй! — закричал Анрио, размахивая саблей и обращаясь к палачу. — Я приказываю тебе расправиться с этой аристократкой! И если не подчинишься, будешь иметь дело со мной.

— Граждане! — обратился палач к толпе. — Я взываю к вам! Мне приказывают казнить дитя, которого нет в моем списке. Должен ли я подчиниться?

— Нет! Нет! Нет! — закричали тысячи голосов.

— Долой Анрио! Долой палачей! — вопил народ.

Анрио, как всегда полупьяный, пустил коня в толпу, туда, откуда слышались угрозы.

В ответ посыпался град камней и замелькали палки.

— Обопрись на мою руку, гражданка, — сказал человек в карманьоле.

Волнение возрастало. Люди стали бросаться на эшафот, пытаясь его разрушить, жандармы спешили на помощь своему начальнику. Я хотела умереть, но не хотела, чтобы меня растерзала толпа или затоптали копытами лошади.

Я покорно пошла за человеком в карманьоле.

Люди, которые узнавали меня и думали, что я хочу спастись, расступались с криком:

— Пропустите! Пропустите!

На углу набережной Тюильри мы увидели фиакр.

Человек в карманьоле открыл дверцу, втолкнул меня внутрь и сел рядом со мной.

— В монастырь кармелитов! — крикнул он вознице.

Кучер пустил лошадь крупной рысью; мы помчались по набережной Тюильри, свернули на мост и въехали на Паромную улицу. Через четверть часа мы остановились перед монастырем кармелитов, два года назад превращенным в тюрьму.

Мой спутник вышел из коляски и постучал в маленькую дверцу, перед которой прогуливался часовой.

Часовой остановился и с любопытством заглянул внутрь фиакра. Убедившись, что там всего лишь женщина, он успокоился и продолжил свою прогулку.

Дверца отворилась, и показался привратник с двумя псами, напомнившими мне псов из тюрьмы Ла Форс, с которыми добряк Ферне познакомил меня в тот день, когда меня туда привезли.

— А, это ты, гражданин комиссар! — сказал привратник. — Что нового?

— Да вот, привез к тебе новую постоялицу, — ответил человек в карманьоле.

— Ты же знаешь, у нас и так все переполнено, гражданин комиссар.

— Ладно! Эта из “бывших”, можешь посадить ее в ту же камеру, где уже сидят две аристократки, которых я сегодня тебе привез.

Привратник пожал плечами:

— Ну что ж, ладно, одной больше, одной меньше…

— Иди сюда! — крикнул мне человек в карманьоле.

Я вышла из фиакра и вошла в здание тюрьмы. Дверь за мной захлопнулась.

— Проходи, — сказал привратник.

— Не называйте своего настоящего имени, — шепнул мне человек в карманьоле.

Я была совершенно ошеломлена всем, что произошло, ничего не соображала и покорно делала все, что мне говорили.

— Как тебя зовут? — спросил привратник.