О мой друг, зачем ты научил меня всем этим премудростям: древо жизни, древо науки, древо сомнения?

Ферне и его жена сказали мне, что если шпионы не донесли на меня Революционному трибуналу, то возможно, обо мне забудут и не предадут суду.

Согласись, это была бы неудача.

Я так устала от жизни, которая для меня более пуста, безмолвна и тиха, чем смерть, что готова на все, только бы поскорее с ней покончить.

Вот что я придумала.

Поскольку меня, похоже, не собираются судить, что ж, я обойдусь без суда.

Здесь есть два ежедневных развлечения. И в обоих заключенным позволено принимать участие.

Первое: прогулка по внутреннему двору; второе: отъезд осужденных на площадь Революции.

Мы с Сантером выйдем, когда первую партию заключенных будут сажать в повозку. Руки у меня будут связаны за спиной, волосы подобраны.

Я смешаюсь с осужденными и сяду в повозку. И, право, я буду очень горевать, если гильотина меня отвергнет.

Но надо уговорить Сантера; думаю, это будет самое трудное.

*

Он и впрямь славный человек, этот достойный пивовар. Когда я рассказала ему о своей любви к тебе, когда рассказала, что недавно в пещерах Сент-Эмильона с помощью собак поймали двух последних жирондистов и, вероятно, ты один из этих мучеников, он вспомнил, что также слышал об этом; когда я, наконец, сказала ему, что он единственный человек, которому я могу довериться, которого могу просить об этой услуге, он согласился — со слезами, но все-таки согласился.

Завтра состоится казнь. Объявили, что приедут три повозки, значит, осужденных человек восемнадцать, не меньше.

Одним больше, одним меньше — никто и не заметит, даже сама смерть!

Я сказала тебе все, что хотела сказать, мой любимый. Ночью я постараюсь хорошо выспаться.

Как говорил шевалье де Каноль:

— Я готовлюсь.

Как прекрасно я провела ночь, мой любимый! Впервые я так сладко спала! Мне снился наш дом в Аржантоне, снились сад, беседка, древо познания добра и зла, источник; во сне передо мной прошло все наше прошлое.

Не предвкушение ли то твоей вечности, Господи? Если это так, я возблагодарю тебя!

Сейчас приедут повозки; я не хочу, чтобы меня ждали.

Прощай, мой любимый, прощай. Это уж точно мое последнее “прости”. На сей раз я увижу спектакль не из зала, а со сцены.

Никогда, мой любимый, у меня не было на сердце так спокойно и радостно. Я снова повторяю тебе: если ты умер, я приду к тебе; если ты жив, я подожду тебя.

Да, все так, но… небытие! небытие!

Прощай, повозки въезжают во двор, прощай.

За мной пришел Сантер.

Я иду.

Люблю тебя. Твоя Ева в жизни и в смерти.

15

Эшафот отвернулся от меня. Воистину, надо мной тяготеет проклятие!

Я так надеялась, что в час, когда я пишу эти строки, я уже буду отдыхать от тягот этого мира в лоне Создателя или хотя бы в лоне земли!

Ужели мне придется убить себя, чтобы умереть?

Пишу тебе на всякий случай. Я убеждена, что ты умер, мой милый Жак. Я снова пыталась узнать имена четверых жирондистов, казненных в Бордо и затравленных собаками в пещерах Сент-Эмильона, но безуспешно.

Газеты пишут об их смерти, но не сообщают имен.

Наконец, может быть, ты жив, и именно поэтому Бог не дал мне умереть.

Все произошло так, как я и надеялась, кроме развязки.

Я оделась в белое — разве я не собиралась на свидание с тобой, нареченный мой?

Выйдя во двор, я увидела, что смертники садятся в повозки и Сантер меня ждет.

Он снова просил меня отказаться от моего плана, но я с улыбкой покачала головой.

Я даже передать не могу, какой глубокий покой снизошел на мою душу: мне казалось, в жилах моих течет небесная лазурь.

Погода стояла великолепная, был один из тех июньских дней в какие, бывало, мы с тобой, рука в руке, сидели предвечерней порой в беседке нашего потерянного рая и слушали, как поет соловей в зарослях жасмина.

Я велела Сантеру связать мне руки. У стены рос розовый куст, сплошь усыпанный цветами. И где только не растут розы!

Правда, цветы на этом кусте были красные, как кровь.

— Сорвите вон тот бутон и дайте мне, пожалуйста, — попросила я Сантера.

Он сорвал бутон, и я зажала его в зубах. Я наклонилась к нему, он поцеловал меня в лоб. Представляешь себе, мой дорогой, — последняя представительница рода Шазле, прощаясь с жизнью, получает поцелуй пивовара из Сент-Антуанского предместья!

Я села в последнюю повозку. Мне никто не мешал. Так редко встречаются люди, которые стараются подольститься к смерти, что никому и в голову не пришло, что я не была осуждена на казнь.

Повозок было пять, осужденных было тридцать человек, я была тридцать первой. Я искала среди моих товарищей по несчастью приятное лицо, но тщетно. Гильотина становилась все более жадной, а аристократы все более редкими.

Третьего дня, когда казнили г-жу де Сент-Амарант, из пятидесяти четырех осужденных было не больше двадцати пяти дворян. В последней партии из тридцати четырех осужденных самыми заметными фигурами были побочный сын г-на де Сийери да злосчастный депутат Ослен, приговоренный к смерти за то, что прятал женщину, которую любил. Да и Ослен был не аристократ, а патриот.

Моими товарищами были тридцать каторжников — воров-взломщиков, перед которыми не устоит ни одна дверь; они заслужили только каторгу, но за неимением лучших жертв их удостоили эшафота. Бедняжка гильотина, все лакомства она уже съела.

На мгновение мне показалось, что жандармы собираются меня высадить: так велик был контраст между мной и моими товарищами. Но повозки тронулись; я послала последний благодарный взгляд Сантеру, и мы выехали за ворота тюрьмы.

Люди — и те, которые шли за нами, и те, которые отступали, чтобы дать нам дорогу, — судя по всему, были не меньше жандармов удивлены, увидев меня в таком странном обществе, тем более что в повозке только шесть мест, а я была седьмой, поэтому все осужденные сидели, одна я стояла.

Вообще мое присутствие вызывало ропот, но то был ропот жалости. Народ устал смотреть на человеческую бойню. В толпе раздавались возгласы:

— Поглядите, какая красавица!

— Бьюсь об заклад, что ей нет и шестнадцати.

Какой-то человек обернулся и крикнул:

— Я думал, после Сент-Амарант уже не будет женщин!

И ропот возобновлялся, сливаясь с оскорблениями, которыми осыпали других осужденных.

На углу Железного Ряда толпа стала гуще, а сочувственные возгласы — громче.

Удивительно, как близость смерти обостряет чувства. Я слышала все, что говорилось вокруг, видела все, что происходило.

Какая-то женщина крикнула:

— Это святая, которую казнят вместе с разбойниками, чтобы искупить их вину.

— Посмотри-ка, — сказала какая-то девушка, — она держит в зубах цветок.

— Эту розу подарил ей на прощанье возлюбленный, и она хочет умереть с ней, — ответила ее подружка.

— Ну разве не убийство казнить детей! Ну что она такого могла сделать, я вас спрашиваю?

Этот гул сочувственных голосов производил на меня странное впечатление; он буквально поднимал меня над моими спутниками и, возносясь к небу впереди меня, казалось, открывал мне небесные врата.

Красивый молодой человек лет двадцати пробился сквозь толпу, подошел к самой повозке и сказал:

— Обещайте, что полюбите меня, и я рискну жизнью, чтобы вас спасти.

Я мягко покачала головой и с улыбкой подняла глаза к небу.

— Благослови вас Бог, — сказал он.

Жандармы видели, как он со мной разговаривает, и хотели схватить его, но он стал отбиваться, и толпа заслонила его.

Меня охватило чувство блаженства, какое я испытывала только прижавшись к твоей груди. Мне казалось, что, приближаясь к площади Революции, я приближаюсь к тебе. Я смотрела на небо, и моему ослепленному взору явился всемогущий Бог, излучающий сияние.

Мне казалось, что, помимо земных звуков и событий, я начинаю видеть и слышать то, что никто, кроме меня, не видит и не слышит; я слышала звуки далекой небесной гармонии; я видела, как по небу скользят прозрачные светящиеся существа.