Матушка? О ком это она? Мартин еще ни разу не слышал,

чтобы Корделия кого-нибудь называла «матушкой». Чей-то псевдоним? Прозвище?

— Пора прикрыть эту лавочку, — продолжала Корделия, изучая поступивший счет.

— Что случилось? — повторил Мартин.

Тогда она развернулась в кресле.

— Очередное кровопускание. Моя достопочтенная родительница прошла омолаживающий курс.

— Твоя… кто? Родительница?

— Ну да. Моя мать, Катрин Эскот.

Они взирали друг на друга с недоумением. Мартин, потому что слышал о достопочтенной родительнице первый раз, а Корделия… по той же причине.

— Ты моя единственная семья, — сказала она однажды.

И Мартин с тех пор даже не задумывался над тем, что же, собственно, было до него или до гибели «Посейдона». Он знал совершенно точно, что семья Корделии погибла в той катастрофе, ее муж и пятилетний сын. «Жанет» тайком показывала ему задвинутые в дальние сектора папки с семейными голографиями. Этих голографий было много, но сама Корделия никогда в эти папки не заглядывала. Мартин определил это по дате последнего изменения.

Он понимал, почему они никогда не говорят о прошлом. Это слишком больно. Как ему, так и ей. Он старался забыть, забросать прошлое новыми впечатлениями, будто яму кедровыми ветками, а она… потому что рана еще тлеет и воспаляется под слоем регенерирующего геля. Если начать говорить, вспоминать, то гель предстоит сорвать вместе с наросшей коллоидной тканью. Потому Мартин и не задавал вопросов, соблюдая клятву, данную «Жанет». Но ему и в голову не приходило, что семья Корделии — это не только муж и ребенок, что семья еще и родители. Об отце не раз упоминалось. Это он оставил ей наследство, имя, обанкротившийся голоканал и владения на Геральдике. Отец Корделии давно умер. И как-то по умолчанию Мартин перенес в категорию умерших и мать. Ведь Корделия же сказала, что он, Мартин, ее единственная семья. Какие еще могут быть вопросы?

— Твоя мать… жива? — спросил он тогда нерешительно.

— Еще как! И обходится мне очень дорого.

Больше Корделия ничего не сказала. А Мартин задумался. В самом деле, чему он удивляется? Корделия выросла в обычной человеческой семье. О ней кто-то заботился, кто-то воспитывал, кто-то водил ее в школу. Мартин воспринимал привычную, по человеческим меркам, картинку несколько отстраненно, как нечто происходящее в ином измерении, потому что сам ничего подобного не переживал. Как объяснить слепому, что такое свет, а парализованному — что такое движение? А если даже объяснить и дать научное определение поляризованному фотону, то как слепому постичь этот свет, прожить его и прочувствовать?

Мартин ни о чем подобном не задумывался, потому что все происходящее в человеческой семье для него так же малопостижимо, как и происходящее в далеких галактиках, в иных мирах. Ему доступна только теория. Вот почему это явилось для него открытием. Корделия вовсе не сирота, как ему представлялось. Она так же одинока, как и он. Она так же пережила утрату. И вот у нее, оказывается, есть мать. Тогда почему она так странно себя ведет?

Вот что бы сделал он, если бы узнал, что та женщина, Эмилия Валентайн, жива? Что она не погибла в транспортном инциденте на Новой Земле, а живет на далекой планете? Та клевета, возведенная на родителей Мартина Каленберга, следовательно, и его родителей, давно опровергнута, и он часто вспоминал посещавшую его женщину с фиолетовыми глазами. Он любил ее. Там, на станции, он этого не понимал, он был слишком глуп. Он был всего лишь говорящей заготовкой для человека и не мог как-то квалифицировать свое чувство. Только много позже он понял — любил. Это была любовь. И чтобы воскресить эту любовь, он бы, вероятно, рванул на самый край Галактики, чтобы вернуть это мимолетное живое тепло, дарованное той женщиной. Но Корделия этого не делает.

Очень скоро после состоявшегося открытия они переехали зимовать на Геральдику, и радость возвращения, красота кедрового леса, необъятные просторы, путешествия вытеснили тревожащие Мартина вопросы. Правда, когда они были на Новый год в Перигоре, Корделия показала ему дом, где провела свое детство.

— Вот здесь мы жили, пока его светлость Карлос-Фредерик не указал нам на космопорт, — сказала она, кивая на окна одного из домов. — Катрин Эскот снимала здесь квартиру, когда работала секретарем у Карлоса-Фредерика. — Помолчав, она добавила: — Дом сейчас принадлежит мне. Сол им распоряжается. Дерет с квартиросъемщиков три шкуры.

— А долго ты здесь жила?

— Восемь лет.

И перевела разговор на другую тему.

Затем Корделия упомянула о матери в связи с каким-то кинофестивалем, где Катрин Эскот оказалась среди гостей. Шла прямая трансляция. Они с Мартином завтракали. После завтрака Мартин собирался в поход на грависанях. Корделия, краем глаза наблюдавшая за новостной лентой конкурирующего голоканала, со смешком бросила:

— Леди Эскот верна традициям. Третий муж на три года моложе своего предшественника.

Мартин попытался определить, кто в толпе гостей эта пресловутая леди Эскот. У «Жанет» не было ее изображения.

— У нее уже третий муж?

— Ага. И тоже бывший.

И вновь ни единого слова пояснений. А спрашивать Мартин не решался. Он чувствовал, что тема, будучи не вовремя затронутой, ранит Корделию. А он уже не единожды ошибался, задавая бестактные и даже неприличные вопросы. Нет, она не сердилась, не обзывала его безмозглой жестянкой. Она отвечала мягко, терпеливо. Но за плавно, размеренно звучащим голосом он слышал боль, особенно если он со своей машинной прямолинейностью касался ее погибшей семьи. Он тогда нарушал какие-то неведомые для него границы: задавал вопросы о маленьком Мартине, о том мальчике, который остался на «Посейдоне». В архивах «Жанет» обнаружилась целая подборка детских книг и фильмов. И рациональный киборг тут же попытался выяснить их предназначение. Корделия, услышав вопрос и заметив развернувшийся в вирт-окне список, побледнела, взгляд затуманился и брови как-то страдальчески сошлись. Она беспомощно заморгала, будто попыталась согнать некую пелену. Мартин испугался. Ее эмоции спутались, перемешались. Уголки глаз заблестели. Она несколько секунд молчала, вынуждая Мартина терзаться виной. Потом отмерла и ответила, тускло, с заметным усилием, что эти книги и мультики она собирала для своего сына, рассчитывая подарить после возвращения с Асцеллы. Только некому было дарить…

— Извини. — Мартин поспешно свернул вирт-окно. — Я не знал.

— Ничего. Жаль, что ты для них уже взрослый.

Она потом долго молчала и заговорила с ним только вечером. С тех пор Мартин стал осторожней. Даже обозначил свое любопытство как опасное свойство. Ему лучше молчать. Он же ничего не понимает в людях! Потому что он машина! Бесчувственный и прямолинейный. Облагороженное оружие, лишь внешне схожее с человеком. Но два дня спустя Корделия, заметив его настороженную молчаливость, сказала, что он по-прежнему может задавать ей любые вопросы. Это полезно не только ему, но и ей.

— Почему?

— Потому что боль надо проговаривать, — пояснила она. — Я за эти пятнадцать лет никогда ни с кем не говорила о том, что случилось на «Посейдоне». И о своей жизни «до». Пресекала малейшие попытки психоаналитиков вызвать меня на откровенность. Я и вообразить не могла, что кто-то чужой, полный исследовательского пыла, заглянет в то, что принадлежит только мне, будет изучать, препарировать, разлагать на оставляющие… что кто-то коснется наточенным инструментом их лиц, их последних прощальных взглядов… Но это неправильно. Это как заложенный много лет назад ядерный заряд. Говорят, что время лечит. Неправда, время не лечит. Время формирует свинцовую капсулу. Защитный саркофаг. Но сам заряд остается взрывоопасным. Обезвредить его может только сам носитель. Сознательно. Пропуская этот заряд через себя.

Мартин понимал, о чем она говорит. Его прошлое было таким же испускающим смертельную радиацию зарядом.

— Я всегда тебя выслушаю, Мартин. Я разделю это с тобой. Когда придет время.