Он подступил к воображаемому трупу и с презрением пнул его ногой.

– И знаете что? – продолжал он. – Я так испугался, что зарекся совершать такие прогулки иначе как днем. И я до сих пор так напуган этим проклятым ягуаром, что мне приходится бегать за нуждой всю ночь напролет. И чем больше я бегаю, тем страшнее мне делается, и чем страшнее мне делается, тем больше я бегаю.

Мистер Кан сел и разразился хохотом над своей незадачей, шипя, хрипя и обтирая слезы с трясущихся щек.

Разговор перешел с ягуаров на кайманов, а с кайманов на анаконд, и у мистера Кана на всякий случай была байка в запасе. Пожалуй, самыми красочными были его рассказы об анакондах – по-местному кумуди; ни одна кумуди из тех, с которыми ему приходилось иметь дело, не была в обхвате меньше двенадцативедерной бочки, и он всегда побарывал их тем или иным хитроумным приемом. Когда речь пошла об анакондах, Айвен стал беспокойно поерзывать на месте, и я подумал, что мистер Кан просто заморочил его до скуки своими россказнями. Но вскоре мне пришлось убедиться, что это не так. Вот кончился ужин, и мы сошли к лодке, в которой один за другим были подвешены наши гамаки. Не без труда мы забрались в них и заткнули рот мистеру Кану категорическим «Спокойной ночи». Только я начал засыпать, как вдруг из гамака Айвена раздался страшный вопль.

– О-о-о! Берегитесь кумуди, сэр!.. Она лезет в лодку… Берегитесь, сэр!..

Наше воображение было достаточно распалено россказнями мистера Кана о чудовищных анакондах, и при крике Айвена в лодке поднялось форменное столпотворение. Боб вывалился из гамака. Мистер Кан вскочил на ноги, споткнулся о Боба и чуть не бултыхнулся в реку. Я тоже хотел выпрыгнуть из гамака, но он перекрутился, и, обмотанный бесчисленными москитными сетками, я плюхнулся на Боба. Мистер Кан вопил, чтобы ему дали ружье, Боб умолял, чтобы я слез с него, а я кричал, чтобы мне подали фонарик. Тем временем Айвен издавал какие-то нечленораздельные звуки – можно было подумать, будто анаконда обвилась вокруг его шеи. Отчаянно скача на четвереньках, я в конце концов нашел фонарик, зажег его и направил луч на Айвена. В этот же самый момент его голова поднялась над краем гамака и он сонно вытаращился на нас.

– Что-нибудь случилось, сэр? – спросил он.

– Где кумуди? – спросил я.

– Кумуди? – тревожно переспросил Айвен. – А что, где-нибудь поблизости есть кумуди?

– Я почем знаю? Это ты так решил, – ответил я. – Ты кричал, будто к нам в лодку лезет кумуди.

– Я кричал, сэр?

– Да.

Айвену было явно не по себе.

– Надо полагать, мне это приснилось, – сказал он.

Мы уставились на него как на ненормального… он смущенно зарылся в свой гамак. Позже я узнал, что Айвену, если разбередить его рассказами о кумуди, снятся кошмары, он кричит, отчаянно мечется и благополучно будит всех вокруг, кроме себя самого. С ним и после бывали такие вещи, но со временем мы к ним привыкли, и таких кавардаков, как в ту ночь, больше не случалось. В конце концов мы распутались с гамаками и, уклонившись от предложения мистера Кана выслушать еще одну историю о кумуди, уснули.

Я проснулся перед самым рассветом и увидел, что мы уже снова плывем. Под негромкий рокот мотора лодка скользила вниз по широкой, голубовато-серой в рассветных сумерках глади реки, окаймленной полосою деревьев. Воздух был прохладен и насыщен запахом цветов и листьев. Светало. Небо из серого становилось зеленым, последние звезды мерцали и гасли, поверхность воды курилась дымкой, которая кольцами и прядями плыла над рекой, между стоящими на берегу деревьями с какой-то замедленной, «подводной», грацией – так колышутся от движения волн гигантские метелки морских водорослей. Затем небо из зеленого стало бледно-голубым, сквозь просветы между деревьями завиднелась взлохмаченная рать ярко-красных облаков; солнце всходило. Рокот мотора разносился далеко по притихшей реке, нос лодки с мягким шелковистым шипением вспарывал речную гладь. Мы прошли поворот и достигли устья; впереди, серое и неспокойное в утреннем свете, раскинулось море. На берегу реки наполовину в воде лежало мертвое дерево, кора свисала с него полосами, обнажая выбеленный солнцем ствол. Среди ветвей сидела пара красных ибисов – два гигантских алых цветка, выросших на мертвом стволе. При нашем приближении они поднялись в воздух и, лениво кружа, медленно хлопая крыльями и вспыхивая на солнце розовым, красным и алым, полетели вверх по реке, копьями выставив перед собой длинные изогнутые клювы.

Чтобы попасть в край ручьев, нам надо было выйти из устья реки и проплыть с милю вдоль берега моря. Масса воды, изливаемая рекой в море, бурлила и волновалась, и наша лодка скакала и перелетала с волны на волну, словно пущенный по поверхности воды камень, а крепкий бриз то и дело набрасывал на нас завесы водяной пыли. Вот мимо нас стройным клином пролетела стая пеликанов и с тяжелым плеском опустилась на воду ярдах в пятидесяти поодаль. Птицы уткнулись клювами в грудь и с типичным для них благожелательным выражением уставились на нас. Издали, качаясь на волнах вверх и вниз, они были до смешного похожи на стаю целлулоидных уток в грязной ванне.

Но вот мы повернули и направились к материку. Деревья на берегу стояли сплошной стеной, и я подумал, что наш рулевой решил лишь прижаться к суше на тот случай, если волны разыграются еще сильней; в конце концов, лодка не была рассчитана для плавания по морю. Тем не менее мы плыли прямо на стену деревьев, она надвигалась все ближе и ближе, а рулевой и не думал отворачивать. Казалось, лодка вот-вот врежется в берег, но тут мы протиснулись под ветвями одного дерева, кустарник сомкнулся за нами, заглушив шум моря, и по узкому тихому ручью мы медленно вошли в совершенно иной мир.

Ручей был футов двадцати в ширину, с высокими берегами, поросшими густым подлеском. Перекрученные стволы деревьев сплетались над водой, образуя длинный узкий проход, и ветви их были увешаны лишайником, длинными водопадами серого мха, яркими ковриками из розовых и красных орхидей и множеством вьющихся зеленых растений. Вода у берегов ручья была скрыта от глаз под толстым сплетением водяных растений и усеяна множеством ярких мелких цветков. Местами этот красивый узорчатый ковер из листьев и цветов был испещрен блестящими зелеными тарелками – листьями водяных лилий, жавшихся в кучки вокруг своих остроконечных бело-розовых цветов. Вода в ручье была глубокая и прозрачная, густого рыжевато-коричневого цвета. Воздух над этим забитым зеленью лотком был горяч и неподвижен, и мы, словно в полудреме, сидели на крыше лодки, греясь на солнце и наблюдая все новые виды, которые открывались нам, по мере того как лодка продвигалась по лениво извивающемуся руслу ручья.

В одном месте ручей резво выплескивался из берегов и разливался на пространстве в несколько акров, затопляя прибрежную долину. Лодка зигзагами продвигалась в коричневатой воде между древесными стволами, окруженными ободками из водяных лилий и водорослей. На травянистом бережке грелся на солнце небольшой кайман; он лежал, чуть раскрыв пасть в злобном оскале, а при виде нас поднял голову, щелкнул челюстями и скользнул в воду, пробив рваную дырку в зеленом покрове растительности у берега. Дальше вверх по течению берега становились как бы волнистыми от множества плавно округленных бухт, каждая из которых была оторочена розовыми водяными лилиями, неподвижно лежавшими на темной, словно полированной воде. Их листья составляли нечто вроде зеленого, усеянного цветами настила, игриво разбегавшегося по воде в разные стороны. На одном таком естественном настиле мы увидели самку яканы, которая вела за собой выводок пушистых, недавно вылупившихся птенцов, каждый чуть побольше грецкого ореха. Якана похожа на шотландскую куропатку, только ее длинные, стройные ноги оканчиваются кистью тонких, очень длинных пальцев. Глядя на эту птицу, понимаешь, какую службу служат ей тонкие пальцы. Якана осторожно ступала по зеленым плиткам естественного настила, помещая тяжесть тела точно по центру листа, и пальцы ее, растопыриваясь, как лапы у паука, равномерно распределяли ее вес по его поверхности. Листья лишь чуточку вздрагивали и слегка погружались в воду под ее ногой, но не больше. А ее выводок роем золотисто-черных шмелей семенил вслед за ней; птенцы были такие легкие, что могли собраться все вместе на одном листе, не стронув его с места. Якана вела их по настилу из листьев быстро и осторожно, и малыши бежали за ней, послушно останавливаясь всякий раз, пока мамаша испытывала новый лист. Достигнув конца настила, якана нырнула, и малыши один за другим последовали за ней. Лишь несколько серебряных пузырьков да ушедший в воду лист напоминали о том, что они только что были здесь.