Однако процесс в Бурке наделал много шума; кассационный суд отнесся к осужденным иначе, чем к рядовым преступникам, дело было рассмотрено в срочном порядке, и уже на тридцать пятый день после приговора кассация была отклонена.

Отказ был немедленно отправлен в Бурк вместе с предписанием казнить осужденных в течение двадцати четырех часов.

Но как ни спешило министерство юстиции, местные власти получили это известие отнюдь не первыми.

В то время как заключенные прогуливались по внутреннему тюремному двору, через стену перелетел камень и упал к их ногам.

К камню была привязана записка.

Морган, который и в тюрьме оставался главарем своих соратников, поднял камень, развернул письмо и прочел его.

Потом он обратился к товарищам.

— Господа! — объявил он. — Как и следовало ожидать, наше ходатайство отклонено и, по всей вероятности, церемония состоится завтра.

Валансоль и Рибье, которые играли в пале экю в шесть ливров и луидорами, прервали партию, чтобы узнать новость.

Выслушав сообщение Моргана, они возобновили игру, не сказав ни слова.

Жайа, читавший «Новую Элоизу», продолжал чтение, заметив:

— Вероятно, я не успею одолеть до конца знаменитое произведение господина Жан Жака Руссо, но, честное слово, не жалею об этом: это самая лживая и самая скучная книга, какую я держал в руках в своей жизни.

Сент-Эрмин, проведя рукой по лбу, прошептал:

— Бедняжка Амели!

Затем, увидев Шарлотту в окне комнаты смотрителя, выходившем в тюремный двор, он подошел к ней.

— Передайте Амели, — сказал он, — что сегодня ночью она должна исполнить обещание, которое мне дала.

Дочка тюремщика затворила окошко и, обняв своего отца, пообещала, что, вероятно, вечером еще раз заглянет к нему.

Потом она поспешила к замку Черных Ключей; последние два месяца она проходила этой дорогой по два раза в день: сначала около полудня, направляясь в тюрьму, затем вечером, возвращаясь в замок.

Каждый раз, придя домой, она находила Амели на том же месте, у окна, где в прежние счастливые дни девушка поджидала своего возлюбленного Шарля.

С тех пор как Амели упала без чувств, услышав приговор суда присяжных, она не пролила ни одной слезы, и мы могли бы, пожалуй, сказать — не проронила ни единого слова.

В противоположность мраморной античной статуе, оживающей, чтобы стать женщиной, тут могло показаться, будто живое существо постепенно превращается в камень.

С каждым днем она становилась все бледнее, неподвижнее.

Шарлотта глядела на нее с удивлением; простые люди, привыкшие к бурным проявлениям чувств, к воплям и слезам, не могут понять немых страданий.

В их представлении молчание означает равнодушие.

Шарлотту поразило, с каким спокойствием Амели выслушала просьбу Моргана, которую ей велено было передать.

В вечернем полумраке она не видела, как лицо девушки стало мертвенно-бледным, не поняла, что смертельная тоска словно тисками сжала ей сердце, не заметила, какими напряженными, скованными стали ее движения.

Шарлотта собралась было следовать за ней.

Но у самых дверей Амели остановила ее.

— Подожди меня здесь, — сказала она. Шарлотта повиновалась.

Затворив за собою двери, Амели поднялась в спальню Ролана.

То была просто обставленная комната солдата и охотника, главным украшением которой служили щиты с набором оружия и трофеи. Тут было собрано оружие всякого рода, французское и иностранное, от версальских пистолетов с лазурным стволом до каирских с серебряной рукоятью, от каталонского ножа до турецкого канджара.

Амели сняла со стены четыре кинжала с остро отточенным лезвием и выбрала в коллекции восемь пистолетов разного образца.

Из ранца она достала пули, из рога насыпала порох.

Спрятав все это в саквояж, она спустилась вниз, к Шарлотте.

Через десять минут с помощью горничной она переоделась в костюм бресанки.

Девушки стали ждать темноты; в июне темнеет поздно.

Амели стояла молча, неподвижно, опершись на погасший камин и глядя в раскрытое окно на селение Сейзериа, которое постепенно исчезало в надвигающихся сумерках.

Наконец она ничего уже не могла различить, кроме огоньков, загоравшихся там и сям.

— Пора, — сказала она, — пойдем.

Девушки пустились в путь; Мишель не обратил внимания на Амели, приняв ее за подругу Шарлотты, которую та пошла проводить до дому.

Когда девушки проходили мимо церкви в Бру, пробило десять часов.

Около четверти одиннадцатого Шарлотта постучалась в ворота тюрьмы.

Папаша Куртуа впустил их.

Мы уже говорили, каковы были политические убеждения почтенного смотрителя тюрьмы.

Папаша Куртуа был роялистом.

Понятно, что он проникся глубокой симпатией к четырем заключенным; он видел отчаяние г-жи де Монтревель и надеялся, как и все, что она добьется от первого консула приказа об их помиловании. Поэтому, насколько мог, он старался, не нарушая правил, облегчить им тюремные условия и избавить от излишних строгостей.

Правда, при всем своем сочувствии к узникам, он отверг шестьдесят тысяч франков золотом, которые ему предложили за их спасение, хотя эта сумма в те годы значила втрое больше, чем теперь.

Мы уже видели, как по просьбе Шарлотты он позволил Амели, переодетой бресанкой, присутствовать на суде.

Мы помним, какое внимание и заботу проявил этот достойный человек к г-же де Монтревель и Амели, когда их посадили в тюрьму.

И на этот раз его легко было растрогать, так как он еще не знал, что кассация отклонена.

Шарлотта уверила его, будто ее молодая госпожа нынче ночью едет в Париж, чтобы ускорить решение о помиловании, а потому перед отъездом хочет проститься с бароном де Сент-Эрмином и получить указания, как лучше действовать.

Чтобы выйти на улицу, узникам пришлось бы взломать пять дверей, сразиться с караульной стражей во дворе, с часовыми внутри и снаружи тюрьмы; поэтому папаша Куртуа мог не опасаться, что осужденные совершат побег.

И он разрешил Амели повидаться с Морганом.

Пусть читатели извинят нас, что мы называем его то Морганом, то Шарлем, то бароном де Сент-Эрмином: им отлично известно, что эти имена означают одно и то же лицо.

Папаша Куртуа взял свечу и повел Амели по коридорам.

Девушка несла в руке саквояж, будто прямо из тюрьмы собиралась сесть в мальпост.

Шарлотта следовала за своей госпожой.

— Вам знакома эта камера, мадемуазель де Монтревель, — сказал тюремщик. — Это та самая, где вы находились в заключении вместе с вашей матушкой. Главарь этих несчастных юношей, барон Шарль де Сент-Эрмин, просил как милости поместить его в клетку номер первый — так мы здесь называем камеры. Я не мог отказать ему в этом утешении, зная, что бедный малый любит вас. О, не беспокойтесь, мадемуазель Амели, я никому не открою этой тайны! Потом он стал спрашивать, где стояла кровать вашей матушки, где стояла ваша; я показал. Тогда он попросил поставить ему койку на том же месте, где находилась ваша. Это не стоило никакого труда: она не только стояла там же, но была та же самая. И вот со дня заключения в тюрьму бедный молодой человек почти все время лежит на вашей койке.

Амели испустила вздох, похожий на стон; она почувствовала, как слезы подступают к глазам, чего с ней давно уже не случалось.

Значит, она была любима так же горячо, как любила сама, и услышала об этом от постороннего, незаинтересованного человека.

Накануне вечной разлуки такая отрадная весть была самым драгоценным алмазом в ларце ее страданий.

Папаша Куртуа отпирал тюремные двери одну за другой.

Перед последней дверью Амели положила руку на плечо смотрителя.

Ей почудилось за стеной что-то вроде пения. Она внимательно прислушалась: кто-то нараспев читал стихи.

Голос был ей незнаком; то не был голос Моргана.

Стихи звучали печально, как элегия, и торжественно, точно псалом.

Пред Господом открыл я сердце в покаянье,

Скорбя, к стопам его приник,