- Ты отправишься путешествовать. Ты пробудешь за пределами Франции год...

Хочешь денег?

Следуя его совету, я посчитал до пяти, после чего любезно открыл дверь, приглашая гостя покинуть помещение.

- Поскольку вы смеете усомниться в чистоте моих намерений...

Он не дал мне продолжить, возобновив свои обвинения и чередуя их с воспоминаниями о прошлом. Я невозмутимо ждал, когда разъяренный, но уже обессиленный бык станет доступным для удара.

- Только дураки способны упрекать меня за ошибки молодости, - заметил я ему, едва он смолк.

Эта его собственная цитата положила конец борьбе. Враг был укрощен. Он не признал поражения, не раскрыл мне объятия, но теперь я знал, что у этого сильного человека есть слабое место - его дочь, а она любила меня, и скоро моя победа будет окончательной. Еще мгновение - и мне ничего другого не останется, как почувствовать неуместное умиление. И когда зверь с увлажненным взором прошепчет: "Обещай сделать мою дочь счастливой", я вложу свою руку в его и стану испытывать к господину Жерому самую нелепую симпатию.

Но тут послышались поспешные шаги и в открытую дверь влетела женщина, которая устремилась в мои объятия. Это была Лелиа.

- Я успела вовремя, - произнесла она с рыданиями в голосе.

Позднее я узнал, что, протрезвев, бразилец вспомнил о моей угрозе. Не сомневаясь, что всему виной Лелиа, он поспешил предупредить ее о моем замысле.

Репетировавшая со своим профессором "Тоску" и лучше других сознавая свою вину, она примчалась мне на помощь и, еще не остыв от драматургии Сарду, решила разыграть сцену, которой не хватало только музыки Пуччини. К сожалению, эту сцену наблюдал еще один зритель.

Лелиа не сразу заметила господина Лефранка, но когда после поцелуев подняла залитые слезами глаза и увидела его, это ничуть ее не удивило. Ей и в голову не могло прийти, какая искусная интрига свела всех персонажей нашей драмы в этом номере.

- Это он, - сказала она, указав на меня моему сопернику, - это он нуждается во мне!

И, дабы не осталось ни малейших сомнений, добавила, прижимая меня к своему сердцу:

- Прости меня! Я не знала, что ты так меня любишь!

6 Глава шестая Сей последний эпизод, во время которого Судьба обрекла меня на пытку несбыточной надеждой, прибегнув к изощренности, не оставившей сомнений относительно ее намерений, лишь укрепил меня в принятом накануне решении.

Лефранк ушел, не произнеся ни слова. Вся еще трепещущая от своего поступка, Лелиа вернулась к репетиции, полагая, что финальная сцена уже сыграна. Я же остался один, сознавая, что опустившийся занавес отнюдь не положил конец моим испытаниям. Лефранк несомненно расскажет Лелии о моем романе с Женевьевой, а Женевьеве станет известна моя связь с Лелией. Но не эти неизбежные последствия драмы подталкивали меня уйти окончательно со сцены. Я решил это сделать по той причине, что мой прежний союзник, Случай, изменил мне самым недостойным образом, словно после серии из двадцати девяти успешных ставок шарик единственный раз в истории игр выпал снова на Красное, чтобы окончательно добить проигравшего.

Игроки более склонны к самоубийству, чем другие смертные с менее изощренным воображением, которые, пережив катастрофу в битве с превратностями судьбы, возвращаются, смирившись, на пепелище, к своему муравьиному существованию.

Игрок же, преисполнившись гордыни в результате столь же грандиозного, как и удача, невезения, чувствует себя античным героем и совершенно естественно начинает подумывать о достойном древнегреческой трагедии финале. С тех пор как любовь заставила меня оттолкнуть невидимую и направляющую руку Судьбы, все случившееся со мною было отмечено печатью неизбежности, и с этим не имело никакого смысла бороться.

У меня не возникло сомнений по поводу выбора средств, к которым надо прибегнуть, и я не собирался испрашивать совета богов, уже доказавших свою злопамятность. Положив в карман револьвер, с которым больше не расставался, я почувствовал некоторое облегчение. С печальной безмятежностью прогуливался я по Парижу до самого вечера, прощаясь с любимыми местами и снисходительно улыбаясь веселому оживлению прохожих.

Когда наступила ночь, я приготовился написать Женевьеве прощальное письмо. Но, подумав, что больше не увижу свою любимую, с негодованием восстал против своей слабости. Раз я решил умереть, раз исключил себя из общества живущих людей, к чему было подчиняться общепринятым условностям? Кто мог помешать мне поступить по своему усмотрению, отправиться к Лефранку, взломав, коли потребуется, дверь, и заставить Женевьеву выслушать меня, уверить ее в своей любви? В моей искренности она сможет убедиться на другой день, когда газеты сообщат о моей смерти.

К тому же я надеялся, что не застану дома Лефранка, который, как говорила мне Женевьева, каждый вечер отправлялся в редакцию своей газеты. Женевьева скорее всего была дома. Не требовалось прибегать к помощи сверхъестественных сил, чтобы представить себе то, что произошло в течение дня: Лефранк наверняка поделился с дочерью теми сведениями, которые узнал от Лелии, и его разоблачения вряд ли могли побудить Женевьеву отправиться в город ужинать или пойти в театр. Это предположение лишь укрепилось, когда я пришел на маленькую улочку в районе Пасси, где в глубине находился особняк, в котором жила Женевьева. За шторами ее виднелись полоски света. Ее комната на первом этаже выходила в темный тупик, куда я и направился. Приблизившись к окну, из которого падал свет, я с радостью увидел, что оно приоткрыто. Неужели Судьба решила оказать мне последнюю милость, подобную глотку рома приговоренному перед казнью?

Я тихо позвал ее, но, не получив ответа, миновал ограду, отделявшую меня от освещенного окна, и тихо постучал по стеклу. Потом, убедившись, что никто за мной не следит, я подтянулся на руках и оказался один перед приготовленной ко сну и оставшейся нетронутой постелью. Растроганный видом этой постели и знакомым запахом духов, я застыл на месте, пока над моей головой не послышался шорох.

Я вышел в коридор с лестницей в глубине и двинулся вперед, на удивление легко ориентируясь в доме, где до сих пор ни разу не бывал. Я шел с непринужденностью человека, которому нечего терять. Но как только у меня под ногами скрипнула ступенька, я подумал, что может появиться слуга и поднять тревогу. Вынув для храбрости револьвер, который, впрочем, собирался использовать лишь против самого себя, я по привычке считал ступени. Их оказалось восемнадцать. Прежде я бы остался доволен комбинацией из двух цифр, сумма которых составила девятку, не раз благоприятствовавшую мне, но сегодня я отверг подобное поощрение со стороны обманчивой арифметики.