С детства эта песенка Боба Марли успокаивала Джейкоба; даже Тэо к трем годам уже знал все слова. Само собой, напряжение спадает, мышцы Джейкоба расслабляются, руки вяло лежат на полу по бокам от тела. Из уголка глаза выкатывается слезинка.
– Я пристрелил шерифа, – шепчет он, – но, клянусь, это была самозащита.
Я беру в ладони лицо сына и заставляю его встретиться со мной взглядом.
– Ну что? Теперь все в порядке?
Он отвечает не сразу, словно мысленно проводит серьезную проверку:
– Да.
Я встаю на колени и, естественно, оказываюсь в луже из маринада. Джейкоб садится и прижимает колени к груди.
Вокруг нас собралась толпа. К морковному парню присоединились управляющий магазином, несколько взрослых покупателей и две девочки-близняшки с одинаковыми созвездиями веснушек на щеках. Все они смотрят на Джейкоба, и в их взглядах читается забавная смесь ужаса с жалостью, которая преследует нас везде и всюду, будто псина, кусающая за пятки. Джейкоб и мухи не обидит, в прямом смысле и в переносном. Однажды в течение трехчасовой поездки он держал между сжатыми чашечками ладоней паука, чтобы, когда мы будем на месте, выпустить его на волю. Но если вы не знакомы с Джейкобом и увидите, как высокий мускулистый парень опрокидывает стойку с товарами в магазине, то подумаете, что он чем-то расстроен. Вы решите, что он буянит.
– Он аутист, – резко говорю я. – Есть вопросы?
Я пришла к выводу, что злость срабатывает лучше всего. Нужен электрошок, чтобы зеваки оторвали взгляды от сошедшего с рельсов поезда. Как ни в чем не бывало покупатели снова принимаются выбирать апельсины и накладывать в пакеты перцы. Две маленькие девочки убегают в проход с молочными продуктами. Морковный парень и управляющий не рискуют встречаться со мной взглядами, вот и славно. Справляться с нездоровым любопытством окружающих я умею, а вот их доброта может меня сломить.
Джейкоб плетется рядом со мной, я толкаю тележку. Рука его все еще едва заметно подрагивает у бедра, но он не стучит ею.
Больше всего я хочу, чтобы таких вещей с Джейкобом никогда не случалось.
Больше всего я боюсь, что такое случится, когда меня не будет рядом, и люди подумают о нем плохо.
Тэо
Мне наложили на лицо двадцать четыре стежка, спасибо моему братцу. От десяти из них остался шрам на левой брови с того времени, как Джейкоб опрокинул высокий детский стул; мне тогда было восемь месяцев. Остальные четырнадцать пришлись на подбородок в Рождество 2003 года: в восторге от какого-то глупого подарка я смял в комок оберточную бумагу, и Джейкоба взбесил этот звук. Тем не менее причина, по которой я вам это рассказываю, не имеет отношения к брату. Дело в том, что мама обязательно скажет вам, мол, Джейкоб тихий и безобидный, но я живое доказательство того, что она себя обманывает.
Предполагается, что для Джейкоба я должен делать исключения; это одно из наших неписаных домашних правил. Поэтому, когда нам приходится объезжать знак «Объезд», что само по себе забавно, так как он оранжевый и пугает Джейкоба, и в результате я на десять минут опаздываю в школу, это нормально. В душ он всегда идет первым, потому что сто миллионов лет назад, когда я был еще младенцем, Джейкоб мылся в душе раньше меня и он не перенесет, если привычный распорядок дня будет нарушен. А когда мне исполнилось пятнадцать и в назначенный день нужно было получать учебные водительские права в дорожной инспекции, визит туда пришлось отменить, поскольку Джейкоб расклеился из-за покупки новых кроссовок, и я должен был понять, что такие вещи случаются. Проблема в том, что «такие вещи» случались и во время трех следующих моих попыток довести маму до дорожной инспекции. В конце концов я перестал просить ее об этом. При таких условиях я буду гонять на скейте, пока мне тридцатник не стукнет.
Однажды в детстве мы с Джейкобом играли в пруду у нашего дома с надувной лодкой. Моей обязанностью было следить за братом, хотя он на три года меня старше и столько же раз занимался с тренером по плаванию, как и я. Мы перевернули лодку вверх дном и занырнули под нее; воздух там был тяжелый и влажный. Джейкоб начал говорить про динозавров, которыми в то время был увлечен, и рот у него не закрывался. Вдруг я забеспокоился: а что, если из-за болтовни Джейкоба в этом тесном замкнутом пространстве закончится весь кислород? Я попытался поднять лодку, но она как будто присосалась к воде, и от этого я запаниковал еще сильнее. Разумеется, можно было нырнуть и выбраться из-под лодки, но почему-то в тот момент это не пришло мне в голову. Единственное, что я тогда понимал: мне нечем дышать. Когда меня спрашивают, каково это – расти с братом, у которого синдром Аспергера, я всегда вспоминаю тот момент, хотя вслух отвечаю: мне не с чем сравнивать.
Я не святой. Временами я специально достаю Джейкоба; его так легко вывести из себя. Достаточно залезть к нему в шкаф и переложить одежду или спрятать колпачок от зубной пасты, пока он чистит зубы. Но в результате мне становится жаль маму: она обычно принимает на себя главный удар, когда Джейкоб срывается. Иногда я слышу, как мама плачет, думая, что мы с братом спим. Тогда я вспоминаю: она ведь тоже не подписывалась на такую жизнь.
Поэтому временами я вмешиваюсь. Утаскиваю, в прямом смысле слова, Джейкоба, если, беседуя с кем-то, он начинает горячиться и чудить. Говорю ему, чтобы перестал дергаться, когда он начинает нервничать в автобусе и выглядит совершенно безумным. Захожу в его класс, перед тем как идти в свой, чтобы предупредить учителя: у Джейкоба сегодня было трудное утро, так как, понимаете, в доме неожиданно закончилось соевое молоко. Иными словами, я веду себя как старший брат, хотя я им не являюсь. А когда меня разбирает досада от чувства несправедливости всего этого и кровь во мне кипит, как лава, я сматываюсь. Если моя комната недостаточно далеко, беру свой скейт и качу куда-нибудь – в любое место, откуда нет возможности позвонить домой.
Так я поступаю и сегодня днем, после того как братец решает сделать из меня главного негодяя в своем выдуманном преступлении. Скажу вам честно: дело не в том, что он без спроса взял мои кроссовки или снял волосы с моей расчески, хотя это жуть; не хуже, чем в «Молчании ягнят». Просто, когда я увидел Джейкоба на кухне в крови из кукурузного сиропа, с фальшивой раной на голове и все улики указывали на меня, на полсекунды подумалось: «А что, я не прочь».
Но мне не позволено говорить, что моя жизнь без Джейкоба станет легче. Нельзя даже думать так. Это еще одно из неписаных домашних правил. Поэтому я хватаю куртку и направляюсь на юг, хотя за окном минус шесть и ветер острыми кинжалами полосует мне лицо. Я ненадолго задерживаюсь в скейт-парке – единственном месте в этом дурацком городишке, где копы разрешают кататься, хотя он совершенно бесполезен зимой, которая в Таунсенде, штат Вермонт, длится девять месяцев.
Ночью насыпало дюйма два снега, но какой-то парень на зимнем скейте все же пытается отрабатывать соскок со ступеньки. Его приятель снимает исполнение трюка камерой мобильника. Этих ребят я видел в школе, но они не из моего класса. Я в некотором роде антискейтер: хожу на продвинутые курсы по всем предметам и получаю в среднем 3,98. Разумеется, в компании скейтеров это делает меня чудаком, так же как в глазах приличных людей моя манера одеваться и любовь к катанию на скейте превращают меня в оригинала.
Паренек, исполняющий трюк, приземляется на задницу.
– Я выложу это на YouTube, братан, – говорит его приятель.
Я объезжаю стороной скейт-парк и качу по городу на единственную в нем улицу, которая загибается по спирали панцирем улитки. В самом центре находится пряничный домик. Наверное, такие особнячки называют викторианскими. Он выкрашен в фиолетовый цвет, с одного бока к стене пристроена башенка. Вероятно, именно это заставило меня остановиться перед ним в первый раз: у кого, блин, есть башенка на доме, кроме диснеевской принцессы Рапунцель? Но в этой башенке живет девочка лет десяти или одиннадцати, у нее есть брат вполовину моложе ее. Их мама ездит на зеленом минивэне «тойота», а отец, наверное, врач – я два раза видел его возвращавшимся с работы в белом халате.