В первый момент я даже испытываю к ней жалость, но она быстро сменяется раздражением. Зейн не Одиссей, а Эва не Пенелопа, отшивающая женихов в Итаке.

– Что ты с ним сделала?! – повторяет она, теребя в руках клатч и не отрывая пристального взгляда от перстня.

– Запихнула в волшебную лампу и продала за сто крон антиквару, – огрызаюсь я под заключительные аккорды, и зал заполняют оглушительные аплодисменты.

Браво, Ли. Может, стоит повторить на бис?

***

Ревность – топливо для нездоровых фантазий. Ревность подхлестывает воображение, рисует контуры сплетенных в любви тел. «Моя блондинка» – так Зейн называл ее, целуя, шлепая, покусывая, заставляя выгибаться навстречу в момент оргазма? Или он молча ловил ее стоны – рот в рот, один вдох на двоих? А может быть, слова вырывались у Эвы, когда она клала ладонь на двигающуюся между бедер голову Зейна и шептала, зарываясь пальцами в зеленые кудри: «Продолжай, не останавливайся… Как хорошо, боже, как хорошо…». А он ласкал ее горячим языком, как он умеет, как тогда, в Колизее, ласкал меня…

– Ragazza, что за чудесная ночь! – Бьянка обнимает меня за плечи, другой рукой окидывая отделяющую остров от города лагуну и приближающиеся огни Венеции. Янтарный аромат амбры усиливается. – Я рада, что ты согласилась поехать! Мы вместе отметим начало фестиваля и конец лета!

Смотрю на нее, чувствуя приятное тепло от этого спонтанного прикосновения, а затем перевожу взгляд на сидящего у противоположного борта катера Яна.

– Спасибо, что не дали провести вечер в одиночестве.

Я действительно благодарна за приглашение, хотя до сих пор не понимаю, зачем Бьянка окликнула меня, когда я выходила из отеля с заряженными аккумуляторами, планируя прогуляться с камерой по Лидо. Судя по тому, как Ян и Бьянка глядели друг на друга днем, я в их компании лишняя. Но если бы отказалась, мысли о Зейне и Эве мучали бы меня до утра.

Красное кружево. Упавшая на пол рубашка. Раздвинутые ноги. Прирученное пламя.

Поджимаю губы. Лучше бы я пребывала в неведении, воспринимая Эву как картонную бывшую своего мужчины – женщину, которая всегда хуже, злее, неинтереснее просто потому, что он был с ней. Но видео в социальных сетях придало ее личности объем, показало ту Эву, которая смогла если не влюбить в себя джинна, то задержать рядом на несколько лет. Она не была для Зейна красивой, но случайной любовницей, о которой забывают, расставшись наутро – без обид и выяснений отношений, сдержанно и равнодушно.

У них есть общее прошлое, совместные воспоминания, которых в разы больше, чем у нас с ним. И это сводит с ума, несмотря на то, что самого Зейна здесь нет и нам некого делить. Сжимаю висящий на шее перстень. Или я ошибаюсь?

Стараюсь избавиться от навязчивых образов, но они преследуют меня и когда мы причаливаем у Сан-Марко, и когда идем по Венеции в поисках открытого ресторана, и когда заходим в маленькое, не отмеченное на карте кафе, пожилой хозяин которого уже собирается уходить, но, узнав Бьянку, разрешает нам остаться. Образы скребутся в душе – яркие, отвратительно реалистичные, они вынуждают механически смеяться над шутками Яна, заслоняют звонко хохочущую с бутылкой искрящегося просекко в руке Бьянку. Я злюсь из-за того, что не могу перестать думать о Зейне и Эве, раз за разом представляя их вместе, и пробую расслабиться с помощью алкоголя. Наверняка после будет плохо, но прямо сейчас я отказываюсь бороться с одолевающим наваждением без допинга.

Когда пустеет первый бокал, я перестаю прокручивать в голове видео с полуобнаженной Эвой и направляющимся к ней Зейном. Вместо плодов разгулявшегося воображения наступает блаженное ничто.

Когда пустеет второй бокал, мне удается ухватиться за нить разговора, сосредоточившись на рассказе Бьянки о каком-то американском режиссере.

– И тогда он сказал мне, что ему нужна вторая Моника Белуччи, и предложил главную роль, – она говорит по-английски с едва уловимым акцентом, отчего ее речь звучит еще восторженнее.

– И ты согласилась? – с неподдельным интересом спрашивает Ян, откупоривая новую бутылку.

– Ни в коем случае! – Она прищуривается, по-кошачьи глядя из-под ресниц. – Отказала, добавив, что предпочитаю быть собой.

В Бьянке столько жизни, что рядом с ней я похожа на искусно сделанную войлочную куклу: не вскроешь нутро – не узнаешь, что с того дня, как исчез Зейн, на месте сердца – валяная шерсть.

Когда пустеет третий бокал, я расслабляюсь впервые за вечер. Все проблемы кажутся незначительными, неважными. Днем они вернутся с головной болью и похмельем, но пока не рассвело, пока я не уснула в номере отеля, у меня есть право не думать ни о чем, быть непростительно пьяной, непозволительно свободной. Мы все имеем право – и перебирающий густые кудри Бьянки Ян, и она, шепчущая что-то ему на ухо, скользящая пальцами по воротнику его рубашки. И пусть все происходящее скреплено мягким цитрусовым просекко из Тревизо, долгая, волшебная ночь в Венеции не становится от этого менее настоящей.

Когда пустеет пятый бокал, я прекращаю считать. Чувствуя головокружение, откидываюсь на спинку стула. Ресницы опускаются. Завтра мир проснется другим. Завтра я пойму, что делать дальше.

Спустя минуту – или вечность, забывшись ненадолго и навсегда, открываю глаза. Сидящий напротив Ян целует Бьянку, впиваясь в ее губы с жаждой, которую не смогла утолить я, обретая в объятиях итальянки то, что не нашел в моих. Загипнотизированно наблюдаю за тем, как он углубляет поцелуй, и совсем не испытываю ревности – ни намека на то, что ощутила, узнав об отношениях Зейна и Эвы.

Нет, наша с Яном встреча не была предрешена, судьба не связала нас невидимой красной нитью, и я как никогда ясно вижу это, бесшумно вставая и подхватывая сумку с камерой. Ян и Бьянка не замечают, как я отхожу от стола и кладу перед хозяином последние наличные, не слышат, как уточняю, в какое время отходит на Лидо первый вапоретто, не предполагают, что до рассвета я буду бродить по сонному городу одна, снимая его в самом интимном из состояний – в тягучей полудреме, в окутывающей улицы тишине, в первых лучах восходящего солнца.

Чуть шатаясь, выхожу из кафе. Я пьяна сильнее, чем думала. Фотографировать в таком состоянии невозможно. Следует дойти до пристани и подождать вапоретто там. Не спеша направляюсь в сторону Сан-Марко, игнорируя настойчивое ощущение, что я бесконечно падаю в смазанный город в кружащемся над мостамм вертолете. Это ж надо было так набраться…

Проверяю маршрут в навигаторе. В глазах двоится. Поворот налево, прямо, направо и опять налево. Я сворачиваю не туда и оказываюсь у канала между двух домов. Со вздохом разворачиваюсь, чтобы вернуться на площадь, с которой пришла, и застываю: нервным, дерганым шагом ко мне приближается парень в темной кепке. Внутренний радар, который в период бурной юности неоднократно спасал меня от неприятностей, не просто сигнализирует – трубит о том, что незнакомец опасен. Парень обращается ко мне на итальянском, но я лишь качаю головой, судорожно соображая, как вести себя с ним:

– Извини, я не говорю по-итальянски. Ты знаешь английский? Я могу тебе как-то помочь?

Очевидно, что помощь нужна мне, а не ему: он не похож на заблудившегося туриста, который хочет спросить дорогу. Но так как в уязвимой позиции нахожусь я, злить его точно не стоит – я осознаю это, даже напившись до чертиков. Вероятнее всего, мне не повезло столкнуться с грабителем, который пользуется беспечностью гостей кинофестиваля. Такие, как он, избегают шума – отдам деньги и, возможно, этого хватит, чтобы откупиться. Спустя секунду вспоминаю, что оставила всю наличку в кафе у пожилого венецианца, и еле сдерживаю раздосадованный стон. Дерьмово, Ли, очень дерьмово.

– Давай договоримся. Чего ты хочешь? – Мне приходится прикладывать гигантские усилия, чтобы не споткнуться и не показать, насколько я пьяна. Осторожно отдаляясь от канала, двигаюсь навстречу. Не уверена, что делаю правильный выбор между Содомом и Гоморрой, но внутренний голос подсказывает: любое решение будет чревато последствиями.