Регент опустил голову и ответил:

— Это невозможно, сударь: они предали Францию, и они умрут.

— Тоща я умру вместе с ними, — прервал его Гастон, — потому что я так же, как и они, предал Францию и, более того, я хотел убить ваше высочество.

Регент посмотрел на Дюбуа, взгляд, которым они обменялись, не ускользнул от Гастона. Дюбуа улыбнулся, и молодой человек понял, что он имел дело с мнимым Ла Жонкьером точно так же, как с мнимым герцогом Оливаресом.

— Нет, — сказал Дюбуа, обращаясь к Гастону, — вы от этого не умрете, сударь, но вы поймете, что есть преступления, которые регент может простить, но не должен.

— Но мне же он простил! — воскликнул Гастон.

— Вы — супруг Элен, — возразил герцог.

— Вы ошибаетесь, монсеньер, я ей не супруг и не стану им никогда: поскольку подобная жертва влечет за собой смерть того, кто ее принес, я умру.

— Ба! — сказал Дюбуа. — Теперь от любви не умирают, это было принято во времена господина д’Юрфе и мадемуазель де Скюдери.

— Да, сударь, вы, может быть, и правы, но от удара кинжала умирают во все времена.

С этими словами Гастон наклонился и поднял нож, лежавший у его ног, с таким выражением лица, которое не оставляло ни малейшего сомнения в его намерениях.

Дюбуа не шелохнулся, регент сделал шаг вперед.

— Бросьте оружие, сударь, — повелительно произнес он.

Гастон приставил к груди острие ножа.

— Бросьте, я говорю вам! — повторил регент.

— Жизнь моих друзей, монсеньер, — сказал Гастон.

Регент повернулся к Дюбуа и увидел на его лице обычную насмешливую улыбку.

— Хорошо, — сказал регент, — они будут жить.

— Ах, монсеньер, — воскликнул Гастон, пытаясь поднести к губам руку герцога, — вы — Господь, снизошедший на землю!

— Монсеньер, вы совершаете непоправимую ошибку, — холодно сказал Дюбуа.

— Как, — воскликнул в удивлении Гастон, — значит, вы, сударь?..

— Аббат Дюбуа к вашим услугам, — ответил мнимый Ла Жонкьер.

— О монсеньер, — воскликнул Гастон, — послушайтесь голоса сердца, умоляю вас!

— Монсеньер, не подписывайте ничего, — настойчиво повторил Дюбуа.

— Подпишите, монсеньер, подпишите! — продолжал умолять Гастон. — Вы же обещали помиловать их, а ваше обещание нерушимо, я знаю!

— Я подпишу, Дюбуа, — сказал герцог.

— Ваше высочество это решили?

— Я дал слово.

— Прекрасно, как будет угодно вашему высочеству.

— Вы это сделаете сейчас, ведь правда, монсеньер? Сейчас! — воскликнул Гастон. — Не знаю отчего, но я невольно обуян страхом. Помилование! Помилование! Умоляю вас!

— Э, сударь, — сказал Дюбуа, — раз уж его высочество обещал, то какая разница, пятью минутами раньше или пятью минутами позже?

Регент обеспокоенно взглянул на Дюбуа.

— Да, — сказал он, — пожалуй, вы правы, это надо сделать немедленно, где твой портфель, Дюбуа? Ты же видишь, молодой человек в нетерпении!

Дюбуа поклонился в знак согласия, подошел к дверям оранжереи, позвал лакея, взял у него портфель и подал регенту лист чистой бумаги, на котором тот написал приказ и поставил свою подпись.

— А теперь курьера! — сказал герцог.

— Курьера?! — воскликнул Гастон. — Нет, монсеньер, не нужно курьера.

— Как, не нужно?

— Курьер поедет недостаточно быстро; если ваше высочество позволит, я поеду сам, и каждое мгновение, которое я выиграю в пути, спасет этих несчастных от целого века страданий.

Дюбуа нахмурился.

— Да, вы, действительно, правы, — ответил регент, — поезжайте сами. — И вполголоса добавил:

— И особенно старайтесь ни на минуту не расставаться с этим приказом.

— Но, монсеньер, — заметил Дюбуа, — вы больше спешите, чем сам господин де Шанле, вы забываете, что если он сейчас вот так уедет, то одна особа в Париже сочтет его мертвым.

Эти слова поразили Гастона и напомнили ему об Элен, которую он оставил в страхе и тревоге, об Элен, которая ждет его и никогда не простит, если он уедет из Парижа, не повидав ее. Он мгновенно принял решение: поцеловал руку регента, взял приказ о помиловании, поклонился Дюбуа и направился к выходу. Регент остановил его:

— Ни слова Элен о тайне, которую я открыл вам, слышите, сударь? Оставьте мне самому радость сообщить ей, что я ее отец, это единственная благодарность, о которой я вас прошу.

— Повинуюсь вашему высочеству, — ответил Гастон, тронутый до слез.

И еще раз поклонившись, он бросился вон из оранжереи.

— Сюда, сюда, — направил его Дюбуа. — По вашему виду еще решат, что вы действительно кого-то убили, и арестуют вас. Вот через этот лесок, пожалуйста, — в конце его аллея, которая ведет к двери на улицу.

— О, благодарю вас! Вы же понимаете, что всякая задержка…

— …может стать роковой, я понимаю. Потому-то, — добавил он тихо, — я и показываю вам самый длинный путь. Сюда, пожалуйста.

Гастон вышел. Дюбуа некоторое время смотрел ему вслед, потом повернулся к герцогу.

— Что с вами, монсеньер? — сказал он. — Вы, кажется, чем-то обеспокоены?

— Это в самом деле так, Дюбуа, — ответил герцог.

— А чем?

— Ты оказал недостаточное сопротивление доброму деянию, и это меня тревожит.

Дюбуа улыбнулся.

— Дюбуа, — воскликнул герцог, — ты что-то замышляешь!

— Вовсе нет, монсеньер, свой замысел я уже исполнил.

— Ну, что ты еще натворил?

— Монсеньер, я знаю ваше высочество.

— Так и что же?

— Я знал, что произойдет.

— И что дальше?

— Я знал, что вы не устоите и подпишете помилование этим негодяям.

— Кончай.

— Ну и я тоже послал гонца.

— Ты?

— Да, я. А разве я не имею права посылать гонцов?

— Имеешь, имеешь, Господи, Боже ты мой! Но какой приказ увез твой курьер?

— Приказ о казни.

— А когда он уехал?

Дюбуа посмотрел на часы.

— Да вот уже скоро два часа.

— Презренный!

— Ах, монсеньер, опять эти высокие слова! У каждого свои дела, какого черта! Спасайте господина де Шанле, пожалуйста, он ваш зять, а я спасаю вас.

— Да, но я знаю Шанле. Он обгонит твоего курьера.

— Нет, монсеньер.

— Что такое какие-то два часа для хорошего ездока? Шанле будет пожирать пространство, и два-то часа он наверстает.

— Если бы мой гонец имел только два часа фору, может быть, господин де Шанле его бы и обогнал, но он будет иметь в запасе три часа.

— Каким образом?

— Наш достойный кавалер влюблен, и я думаю, что уж час-то прощание с вашей дочерью у него займет, если не больше.

— Змея! Теперь я понял смысл тех слов, которые ты ему только что сказал.

— В воодушевлении он мог забыть даже о возлюбленной. Вы же знаете мой принцип, монсеньер: опасайся первых побуждений, ибо они всегда добрые.

— Бесчестный принцип!

— Монсеньер, можно быть дипломатом или не быть им.

— Прекрасно, — сказал регент, делая шаг к двери, — я пошлю предупредить его.

— Монсеньер, — сказал Дюбуа голосом, в котором прозвучала крайняя решимость, и достал из портфеля заранее заготовленную бумагу, — если вы это сделаете, соблаговолите прежде подписать мою отставку. Пошутили, и прекрасно, но еще Гораций сказал: Est modus in rebus[41 - Есть мера в вещах (лат.).], а Гораций был великий человек, и к тому же человек благородный. Послушайте, монсеньер, хватит на сегодня политики. Возвращайтесь-ка вы на бал, а завтра все отлично устроится. Франция избавится от четырех заклятых врагов, а у вас останется очень милый зять, который мне лично, слово аббата, нравится куда больше, чем господин де Рион.

И они вернулись вместе на бал. Вид у Дюбуа был радостный и торжествующий, а у герцога — грустный и задумчивый, но в душе он был уверен, что его министр прав.

XXXVI

ПОСЛЕДНЕЕ СВИДАНИЕ

Когда Гастон выходил из оранжереи, сердце его пело от радости. Огромная тяжесть, давившая на него с самого начала заговора, тяжесть, которую даже любовь Элен облегчала лишь на короткие мгновения, свалилась с его души как по мановению волшебного жезла.