— Бесполезно, сударыня, я знаю, кто это, и уже сказала вам, что это тот, кого я ждала.
— Но, может быть, мадемуазель не следовало бы его принимать? — не сдавалась дуэнья.
— Я уже не в монастыре, сударыня, и еще не в тюрьме, — ответила Элен, — и буду принимать кого сочту нужным.
— Но, по крайней мере, могу я узнать, кто это?
— Не вижу в этом ничего непозволительного, это тот же человек, которого я принимала в Рамбуйе.
— Господин де Ливри?
— Господин де Ливри.
— Я получила твердый приказ никогда не допускать к вам этого молодого человека.
— А я вам приказываю немедленно провести его сюда.
— Мадемуазель, вы отказываетесь повиноваться своему отцу, — возразила полу почтительно, полу сердито госпожа Дерош.
— Моему отцу не следует в это вмешиваться, и особенно через ваше посредство, сударыня.
— Тогда кто же распоряжается вашей судьбой?
— Я сама, только я! — воскликнула Элен, сразу взбунтовавшись против насилия над собой.
— Мадемуазель, я клянусь вам, что ваш отец…
— Мой отец одобрит мои поступки, если он мой отец.
Эти слова, в которых звучала гордость императрицы, заставили своей повелительностью склониться госпожу Дерош: она замолкла и осталась стоять неподвижно, как и лакеи, присутствовавшие при этой сцене.
— Так что же, — сказала Элен, — я приказала отпереть дверь, а мне здесь не повинуются?
Никто не шелохнулся, ожидая распоряжений гувернантки.
Элен презрительно улыбнулась и, не желая умалять свой авторитет в глазах прислуги, сделала столь повелительный жест, что госпожа Дерош отошла от двери, которую заслоняла собой, и дала ей дорогу. Тоща Элен медленно и с достоинством спустилась по лестнице в сопровождении госпожи Дерош, до глубины души потрясенной тем, что девушка, всего двенадцать дней назад вышедшая из монастыря, проявляет такую волю.
— Но это настоящая королева, — сказала горничная, идя следом за госпожой Дерош. — Я-то уж точно пошла бы отпереть дверь, если бы она не пошла сама.
— Увы! — произнесла старая гувернантка, — в этой семье все женщины таковы.
— Значит, вы знали эту семью? — удивленно спросила горничная.
— Да, — ответила госпожа Дерош, поняв, что она сказала больше, чем хотела, — да, я знала когда-то господина маркиза, ее отца.
Элен за это время спустилась с крыльца, прошла по двору и властно приказала отпереть дверь: на пороге стоял Гастон.
— Входите, друг мой, — пригласила его Элен.
Гастон пошел за ней.
Они вошли в комнаты первого этажа, и дверь за ними закрылась.
— Вы звали меня, Элен, и я тут, — сказал ей молодой человек, — вы чего-то боитесь? Какая опасность вам угрожает?
— Посмотрите вокруг, — ответила Элен, — и судите сами.
Молодые люди находились в тех комнатах, где мы с читателем уже были вместе с регентом и Дюбуа, когда тот хотел показать регенту, как его сын приобщается к светской жизни.
Это был прелестный будуар, примыкающий к столовой, с которой он сообщался, как помнит читатель, не только через две двери, но и через проем посередине стены, декорированный редкими цветами, прекрасными и благоухающими. Стены будуара были обиты голубым шелком, усеянным серебряными розами; четыре работы Клода Одрана, помещенные над дверями, изображали четыре эпизода мифа о Венере: рождение, где она нагая возникает из пены волн, ее любовь к Адонису, соперничество с Психеей, которую богиня приказывает высечь розгами, и, наконец, ее пробуждение в объятиях Марса в сетях, расставленных ее супругом Вулканом. Настенные панно рассказывали другие эпизоды той же истории, и контуры фигур были столь пленительны, а выражение лиц столь сладострастно, что назначение этого уголка не оставляло никаких сомнений.
Картин, о которых Носе в простоте души своей сказал регенту, что они написаны в чистейшем стиле Ментенон, хватило, чтобы привести в ужас молодую девушку.
— Гастон, — сказала она, — неужели вы были правы, когда советовали опасаться этого человека, который представился мне как мой отец? И в самом деле, здесь еще страшнее, чем в Рамбуйе.
Гастон внимательно рассматривал картины одну за другой, краснея и бледнея при мысли о том, что нашелся человек, пытавшийся такими способами смутить чувства Элен; потом он перешел в столовую и оглядел ее во всех деталях, как и будуар: тут были те же эротические картины, столь же соблазнительные. Оттуда они спустились в сад, в котором стояло множество статуй и скульптурных групп, которые продолжали ту же тему и изображали эпизоды, опущенные живописцем. Возвращаясь, они прошли мимо госпожи Дерош, все это время не выпускавшей их из виду, она воздела руки к небу, и у нее невольно вырвалось:
— О Боже мой, что подумает монсеньер?
Буря чувств, которые Гастон до этих пор сдерживал, при этих словах вырвалась наружу.
— Монсеньер! — воскликнул он. — Вы слышали, Элен: монсеньер! Вы имели все основания бояться, инстинкт целомудрия предупредил вас об опасности. Мы с вами находимся в доме одного из тех знатных развратников, которые покупают наслаждения ценой чести. Я никогда не видел этих гибельных жилищ, Элен, но я так себе их и представлял. Картины, статуи, фрески, таинственный полумрак в комнатах, башни, отданные прислуге, чтоб лакеи не мешали развлечениям хозяина, — этого более чем достаточно, чтоб я все понял. Во имя Неба, не дайте себя обманывать дальше, Элен. Я был прав, когда предвидел эту опасность в Рамбуйе, и вы правы, что здесь испытываете страх.
— Боже мой! — сказала Элен. — А вдруг этот человек приедет и прикажет лакеям задержать нас силой?
— Успокойтесь, Элен, — ответил Гастон, — ведь я тут!
— О Господи, Господи, отказаться от сладкой мысли об отце, защитнике, друге!
— Увы! И в такую минуту, когда вы остаетесь в мире одна, — сказал Гастон, невольно выдавая часть своей тайны.
— Что вы говорите, Гастон? Что означают эти зловещие слова?
— Ничего, ничего, — ответил молодой человек, — просто бессвязные слова, не стоит искать в них смысла.
— Гастон, вы, несомненно, скрываете от меня что-то ужасное, раз в ту минуту, когда я теряю отца, говорите, что расстаетесь со мной.
— О, Элен, я расстанусь с вами только вместе со своей жизнью!
— Значит, — прервала его молодая девушка, — ваша жизнь подвергается опасности, и вы боитесь, что умрете и покинете меня. Гастон, вы выдали себя, вы больше не прежний Гастон! Увидев меня сегодня, вы обрадовались как-то принужденно, а расставаясь со мной вчера, не испытали уж такого глубокого горя, ваш ум занят более важными делами, чем ваше сердце. Что-то в вас — гордость ли, честолюбие ли — берет верх над любовью? Вот смотрите, вы и сейчас побледнели! Не молчите, вы разбиваете мне сердце!
— О нет, ничего серьезного, Элен, клянусь вам! Разве всего, что с нами случилось, недостаточно, чтоб привести меня в смятение, разве мало того, что в этом вероломном доме вы одна, вы беззащитны, и я не знаю, как вас от всего этого оградить? В Бретани мне помогли бы защититься друзья и две сотни моих крестьян, а здесь у меня никого нет.
— Только это, Гастон?
— Более чем достаточно, как мне кажется.
— Нет, Гастон, потому что мы сейчас же покинем этот дом.
Гастон побледнел, Элен опустила глаза и, вложив свою руку в холодные и влажные руки своего возлюбленного, произнесла:
— Перед всеми этими людьми и на глазах этой продажной женщины, которая может замышлять по отношению ко мне только предательство, мы уйдем отсюда вместе, Гастон.
В глазах Гастона блеснула радость, но тут же ее погасило облако мрачных мыслей.
Элен внимательно следила за сменой чувств на его лице.
— Разве я не ваша жена, Гастон? — спросила она. — И разве моя честь — не ваша честь? Уйдем отсюда!
— Но что делать, — спросил Гастон, — и где поселить вас?
— Гастон, — ответила Элен, — я не знаю ничего и ничего не могу, я не знаю Парижа, не знаю света, но я знаю себя и вас. Вы же мне открыли глаза, и теперь я не верю никому и ничему, кроме вашей преданности и любви.
