Появившееся было на лице герцога удивление сменилось крайней веселостью.

— Как, это ты, аббат? — сказал, расхохотавшись, его высочество. — И что же значит это новое переодевание?

— Это значит, монсеньер, что я сменил шкуру и из лисицы сделался львом. А теперь, господин химик и господин секретарь, доставьте мне удовольствие и отправляйтесь куда-нибудь в другое место: вы — набивать чучело птицы, а вы — дописывать письмо.

— А это еще почему? — спросил регент.

— Потому что мне нужно поговорить с вашим высочеством о важных делах.

— Иди ты к черту со своими делами! Время прошло, вернешься завтра, — сказал регент.

— Монсеньер, — продолжал Дюбуа, — не захочет оставить меня до завтра в этом ужасном мундире, я в нем умру. И поэтому, черт возьми, никогда не утешусь.

— Устраивайся как знаешь. Я решил, что остаток дня посвящу развлечениям.

— Прекрасно, это очень удачно, я пришел предложить вам тоже переодевание.

— Мне — переодевание?! Что ты хочешь сказать, Дюбуа? — спросил регент, решив, что речь идет об обычном маскараде.

— Вот у вас уже и слюнки потекли, господин Ален.

— Говори, что ты затеял?

— Сначала отошлите вашего химика и секретаря.

— Ты на этом настаиваешь?

— Непременно.

— Ну, раз ты уж так хочешь…

Регент отпустил Юмбера дружеским жестом, а секретаря — повелительным. Оба вышли.

— Ну а теперь поглядим, — сказал регент, — что ты хочешь?

— Я хочу представить вам, монсеньер, молодого человека, приехавшего из Бретани, которого мне усиленно рекомендовали. Очаровательный молодой человек.

— И как его зовут?

— Шевалье Гастон де Шанле.

— Де Шанле? — переспросил регент, пытаясь что-то припомнить. — Это имя мне смутно знакомо.

— Неужели?

— Да, мне кажется, я его где-то раньше слышал, но не могу вспомнить, при каких обстоятельствах. И зачем же явился в Париж твой протеже?

— Монсеньер, не хочу у вас отнимать радости открытия, он сейчас вам сам расскажет, зачем он приехал в Париж.

— Как, мне самому?

— Да, то есть его сиятельству герцогу Оливаресу, чье место вы будете любезны сейчас занять. О, мой протеже весьма скрытный человек. И мне очень повезло, спасибо моей полиции — все той же полиции, монсеньер, которая следила за вами в Рамбуйе, — мне еще очень повезло, говорю я, что я в курсе этих дел. Он обратился в Париже к некоему Ла Жонкьеру, каковой должен был его представить его сиятельству герцогу Оливаресу. Теперь вы, я думаю, понимаете?

— Признаюсь, ровно ничего.

— Так вот, я был капитаном Ла Жонкьером, но быть одновременно и его сиятельством я не могу.

— И потому эту роль ты приберег…

— Для вас, монсеньер.

— Благодарю! Так ты хочешь, чтоб я с помощью чужого имени проник в тайны…

— Ваших врагов, — прервал его Дюбуа. — Дьявольщина! Тоже мне преступление, и будто вам уж это так дорого стоит сменить имя и платье, и будто вам уже не приходилось подобным способом похищать куда более серьезные вещи, чем тайны! Припомните, монсеньер, что благодаря страсти к приключениям, которой наделило вас Небо, наша жизнь — и ваша и моя — превратилась в своеобразный беспрерывный маскарад. Какого черта! Монсеньер, после того как вы уже 17-631 были господином Аленом и метром Жаном, вы спокойненько, как мне кажется, можете назваться герцогом Оливаресом.

— Дорогой мой, когда эта шутка может доставить мне какое-нибудь развлечение, я не против и переодеться кем-то, но…

— Но переодеться, — продолжил Дюбуа, — чтобы сохранить покой Франции, чтобы помешать интриганам взбудоражить все королевство, чтобы помешать убийцам, возможно, заколоть вас — ну, это вас недостойно! Это я понимаю! Ах, вот если бы надо было соблазнить ту торговочку скобяным товаром с Нового моста или эту хорошенькую вдовушку с улицы Святого Августина, то другое дело — тут, черт побери, игра бы стоила свеч!

— Ну, ладно, — сказал регент, — если, как всегда, я поддамся на твои уговоры, что из этого получится?

— Из этого получится то, что вы, в конце концов, не будете считать меня фантазером и позволите обеспечить вашу безопасность, если вы не хотите обеспечить ее себе сами.

— Но если окажется, что это дело не стоит того, ты раз и навсегда перестанешь ко мне приставать со своими навязчивыми идеями?

— Клянусь честью, я это обещаю.

— Аббат, если тебе это все равно, я предпочел бы другую клятву.

— О, какого черта, монсеньер! Вы слишком привередливы, я клянусь чем могу.

— Уж так суждено, что этот плут всегда последнее слово оставит за собой.

— Монсеньер согласен?

— Опять ты досаждаешь мне!

— Вот холера! Сами увидите, так ли это.

— Я думаю, прости мне, Боже, что ты сам создаешь эти заговоры специально, чтоб меня напугать.

— Тогда я с этим неплохо справляюсь, сами убедитесь.

— Значит, ты доволен?

— Неплохо получилось.

— Ну, если мне не станет страшно, берегись!

— Монсеньер слишком требователен.

— Ты мне льстишь и просто не уверен в своем заговоре, Дюбуа.

— Хорошо, монсеньер, клянусь, что вы испытаете некоторое потрясение чувств и вам покажется вполне удачной возможность говорить устами его светлости.

И Дюбуа, опасаясь, что регент еще не утвердился в своем решении и изменит его, поклонился и вышел.

Не прошло со времени его ухода и пяти минут, как в переднюю стремительно влетел гонец и вручил пажу какое-то письмо. Паж отпустил его и тут же прошел к регенту, который, только взглянув на почерк, невольно вздрогнул от удивления.

— Госпожа Дерош, — сказал он, — посмотрим, что нового. И тут же, сломав печать, прочел следующее:

“Монсеньер!

Мне кажется, что молодая дама, которую Вы доверит моему попечительству, здесь не в безопасности”.

— Ба! — воскликнул регент.

“Пребывание в городе, которого Ваше высочество так опасались, мне кажется, было бы для нее в сто раз лучше, чем уединение, и я не чувствую себя в силах защитить, как я бы того хотела, а вернее, как следовало бы, особу, которую Ваше высочество сделало честь мне доверить”.

— Ого, — произнес регент, — сдается мне, обстоятельства усложняются.

“Некий молодой человек, который как раз вчера, за несколько минут до Вашего приезда, передал мадемуазель Элен записку, явился сегодня утром во флигель. Я хотела его выпроводить, но мадемуазель столь категорически приказала мне повиноваться ей и удалиться, что в ее пламенном взгляде и жестах королевы я признала, да не разгневается Ваше королевское высочество, кровь повелителей”.

— Да, да, — сказал регент, невольно улыбаясь, — это, действительно, моя дочь.

А потом добавил:

— Кто же этот молодой человек? Какой-нибудь щеголь, должно быть, который видел ее в приемной монастыря. Если бы эта безумная госпожа Дерош еще сообщила мне его имя!

И он стал читать дальше:

“Я полагаю, монсеньер, что молодой человек и мадемуазель раньше уже виделись. Стремясь услужить Вашему высочеству, я подслушивала, и, несмотря на двойную дверь, когда он один раз повысил голос, я разобрала такие слова: “Вас видеть, как и прежде”.

Да соблаговолит Ваше высочество оградить меня от опасности, которой подвергают меня мои обязанности, и прислать мне приказ, обязательно в письменном виде, защищающий меня от взрывов гнева мадемуазель”.

— О черт! — продолжал регент. — Это осложняет положение. Уже любовь! Нет, это невозможно, она воспитана так строго, в таком уединении, в одном только, может быть, монастыре Франции, где мужчины никогда не проникают дальше приемной, в провинции, где, как говорят, такие чистые нравы! Нет, тут какая-нибудь история, которой эта Дерош, привыкшая к козням придворных повес и пребывающая в постоянном возбуждении из-за шалостей других моих доче-17*рей, просто чего-то не понимает. Но посмотрим, что она еще мне пишет?

“P.S. Я только что навела справки в гостинице “Королевский тигр”: молодой человек приехал вчера, в семь часов, то есть за три четверти часа до мадемуазель. Приехал он по той же бретонской дороге, то есть по той же дороге, что и она. Он путешествует под именем господина де Ливри”.