Измятые и порванные клочки составляли записку, написанную тем же дрожащим неразборчивым почерком:

«Этот человек не даст мне уйти живой. Смерть эта не по моей воле. Боже, не оставь меня».

Азаревич вопросительно взглянул на прокурора:

– Значит, с нею рядом был кто-то еще?

– Похоже, что так.

– Вы хотите сказать, что ее убили?

– Скорее, убедили.

– В чем?

– В решении покинуть этот бренный мир и уйти в царство вечного сна, подобно сказочной принцессе, которую этой несчастной предстояло сыграть нынче же вечером.

– Смело! Вы намекаете на доведение до самоубийства?

Мышецкий аккуратно свернул бумажные обрывки и снова спрятал их в карман:

– Находчиво, не правда ли? Я нечасто сталкиваюсь с подобным. Зверь – это всегда зверь, добыча – всегда всего лишь добыча. А тут дичь взяла да и показала зубы. И актриса, наверное, была неплохая: догадаться не сразу писать то, что требует душегуб, разыграть сцену с разрыванием неудавшейся записки, да так, чтобы он ничего не заподозрил… Эти клочки я намерен сберечь для суда.

– Подозреваемые имеются?

– Вы, кажется, переменили свое мнение? После того, как четверть часа назад спокойно говорили мне о том, что это обычное самоубийство, каких в наш нездоровый век сотни за год…

– Но с запиской все уже выглядит несколько иначе, не так ли?

– Не столь однозначно, да. До вашего приезда я уже разговаривал с антрепренером театра. Осипова-Лозинская вела довольно уединенный, насколько это позволяет ее профессия, образ жизни. Однако в последнее время она стала принимать знаки внимания от какого-то военного чина. Директор говорит, что это был, кажется, поручик. Представлены друг другу они не были, поскольку с труппой девушка никого не знакомила, но антрепренер мельком встречался с новым поклонником Лозинской на вечерах, где она выступала.

– Описание внешности имеется?

– Описание самое тривиальное: лет около двадцати пяти, среднего роста, шатен, носит усы. Это все, что пока у нас есть.

– Немного. Что же вы намерены предпринять?

– Нынче же я пошлю следователя вместе с антрепренером театра на опознание в московские казармы. Шансов мало, но что же нам остается делать?

– Это похоже на поиск иголки в стоге сена. Много же сил придется потратить впустую, работая на таком неверном материале!

Прокурор усмехнулся:

– Сомневаетесь? Что ж, это понятно. До того, как я показал вам обрывки записки Лозинской, вы ведь тоже были уверены, что это обыкновенное самоубийство. Обыкновенное самоубийство! Заметьте, как обыденно и оттого ужасно это звучит! Времена…

– Ваше превосходительство, к чему вы ведете?

– А вот послушайте: полгода назад в Мариинском императорском театре в Петербурге ставили балет «Ромео и Джульетта». Тоже на музыку господина Чайковского. И тоже прямо перед премьерой – самоубийство: отравилась прима театра Клаудиа Вирарди. Написанную по-итальянски предсмертную записку нашли на ее квартире. В ней – все, как и сегодня: мол, никого не виню, ухожу по своей воле, и прочее, и прочее.

Мышецкий отхлебнул чаю и откинулся на спинку стула. Его глаза горели азартом, словно у математика, нашедшего доказательство теоремы Ферма.

– Это не все! В июне прошлого года на гастролях в Крыму утопилась актриса театра Шереметьевых Дарья Баркова. Ставили «Ундину» того же Чайковского. Прошлой весной, незадолго до эпизода с Барковой, – прокурор продолжал загибать тонкие холеные пальцы, – в Смоленске загорелся местный театр. Погибла только исполнительница главной роли Надежда Клеппер-Добжецкая. Как вы думаете, друг мой, какое произведение должны были представить на суд публики?

– Признаюсь, я далек от театра…

– «Орлеанскую деву»! Композитор, как вы можете догадаться, тот же. Еще два похожих происшествия произошли в Ивановской губернии и в Мценске. Я уже запросил оттуда подробные отчеты. Очень может статься, что сегодняшний случай у нас – шестой. Удивительная череда совпадений, не правда ли?

– Вы хотите сказать, что кто-то по очереди склонил всех этих девушек к самоубийству? По-вашему, все это дело рук одного человека?

– Совершенно этого не исключаю.

– Вы лишаете актрис права на самостоятельные, пусть и опрометчивые, поступки, – Азаревич усмехнулся. – Натуры они впечатлительные, нередко даже экзальтированные. Для таких игра в самоубийство – довольно частое баловство…

– А я полагаю, что здесь действует один и тот же убийца! Считайте это моим профессиональным предчувствием.

Бывший воролов решил задать вопрос в лоб:

– Отчего вы вызвали именно меня?

Мышецкий пристально взглянул на Азаревича:

– Вы охотник! Вы умеете смотреть и слушать, искать и находить. Вы отлично знаете, как важно сразу взять след. Каждая минута теперь работает против нас. Наш зверь еще сегодня ночью был в номере наверху, а теперь он наверняка с каждым часом все дальше уезжает от Москвы.

Он подумал и добавил:

– Петр Александрович, буду с вами откровенен до конца. Это по понятным причинам не подлежит огласке, но я из заслуживающих полного доверия источников знаю, что погибшая девушка приходилась внебрачной дочерью князю N… – прокурор указал пальцем на потолок. – Сами понимаете, каких решительных мер от меня потребуют уже через час-другой! Но положиться в таком сложном и щекотливом деле мне, кроме вас, решительно не на кого. Мне нужны вы, Петр Александрович!

Азаревич молчал. Он уже минуту как не двигался и только слушал Мышецкого, пытаясь представить сцену, которая произошла три-четыре часа тому назад в номере наверху. Но не смог. Перед его глазами замелькали другие сцены – страшные, кровавые, невыносимые…

Он вздрогнул, словно очнувшись от ночного кошмара. На его скулах заходили желваки:

– Не хочу.

Мышецкий не удивился, не возмутился и не разозлился. Он лишь хмыкнул и потянулся за салфеткой:

– Вы, Петр Александрович, в своем праве! Неволить вас никто не станет. Да, можно не брать в расчет всех этих газетных заметок, ссылаясь на вычурность и неправдоподобность моей теории! Можно получить полицейский отчет и положить дело в долгий ящик! Но чутье или, если хотите, нюх, приобретенный за двадцать лет прокурорской работы, не дает мне покоя. Я не могу не видеть здесь звеньев одной цепи, осколков одного целого. И вот эта девушка – она оказалась умнее всех, кто был до нее. Она, погибая сама, дала шанс выжить другим… Можно ли просто взять и упустить его? Нет, след нужно брать сейчас!

– Далеко не каждое преступление можно раскрыть и, тем более, предотвратить… – Азаревич повернулся к окну и замолчал.

Прокурор зазвенел в стакане серебряной ложечкой:

– Молчите? Что же, я вам с точностью до мелочей расскажу, как пройдут следующие несколько дней, если не приняться за дело немедленно. Следователи, конечно же, не найдут этого поклонника актрисы, а где-то в казармах недосчитаются одного поручика или кого-то еще из числа обер-офицеров. Мы окажемся в тупике и через несколько месяцев снова получим заметку об еще одном самоубийстве какой-нибудь опереточной певицы или балерины прямо накануне премьеры. Нам с вами сейчас нужно напрячь все наши силы и задействовать все связи и способности, если мы не хотим, чтобы этот скорбный список на страницах газет продолжался. Поверьте, мы сможем его взять!

Азаревич вперил тяжелый взгляд в Мышецкого.

Тот смутился.

– Я знаю, что вам не удалось взять живым последнего беглеца… – прокурор понизил голос.

– Его искали за убийство своих домочадцев. Когда я вышел на его след, у него была уже другая семья: нашел себе вдову-мещаночку с тремя детьми. Я выслеживал его год. Даже познакомился со всеми ними лично под видом добряка-соседа. Потом пришли его брать. Он запер дом, а когда я с полицией смог проникнуть внутрь, в живых уже не было никого…

– Да, это очень прискорбно, Петр Александрович…

– И я не намеревался больше браться за подобные поручения…