Не было даже легкого ветерка, который мог бы хоть немного разогнать удушающую жару. Я вернулась в постель, но никак не могла уснуть, хотя очень устала. Наутро надо было первым делом написать брату. Он даст мне совет относительно Луэллы. Я не хотела, чтобы мать узнала об отказе внучки ехать за границу.

Что-то привлекло мое внимание. Приподнявшись на локте, я прислушалась, но в доме было тихо. Я снова легла, однако так и не смогла заснуть до самого утра, ворочаясь с боку на бок, пока серый рассвет не пробрался в окна и не проснулись птицы, гнездившиеся в кроне дуба.

Оставив попытки заснуть, я выбралась из постели, рассудив, что лучше всего будет разбудить Луэллу, пока никто не проснулся. Мы выпьем кофе и поговорим. Если она вернется к репетициям и забудет эту чепуху про уход из балета, я попробую уговорить мужа не отсылать ее в Париж. Правда, проку в этом будет мало: Эмори настроен решительно. С тех пор как она пригрозила тайно выйти замуж, он места себе не находит. Думаю, это только угроза, но все же меня тревожило, что дочь решилась к ней прибегнуть.

Я тихонько оделась, чтобы не разбудить мужа. Во сне у него было удивительно мирное лицо, как у ребенка, на которого хочется смотреть, чтобы помнить эту безмятежность, когда он проснется и начнет вас изводить.

Дверь в комнату Луэллы была приоткрыта. Заглянув в нее, я увидела пустую кровать и улыбнулась при мысли, что девочки до сих пор спят вместе. Я часто сидела в детской и смотрела, как они прижимаются друг к другу, как Луэлла раскидывается на всю кровать, забрасывает руку на сестру, а Эффи сворачивается в клубочек.

Я ожидала увидеть что-то подобное и сейчас, но Эффи была в комнате одна. Я увидела ее тонкое лицо на подушке. Темные полукружия под закрытыми веками напоминали, как и всегда, о ее слабом сердце. Обойдя вокруг кровати, я подняла с подушки листок бумаги и вышла.

Записка была написана карандашом, и слова пробивались сквозь утренний свет, как слабый шепот:

«Моя возлюбленная сестра!

Время, проведенное в таборе, изменило меня. Как бы я ни убеждала себя, я не смогу простить папу и не смогу дальше лгать маме. Я не прошу и тебя простить меня, потому что мои поступки так же ужасны и непростительны, как поступки отца, но я ухожу. Пейшенс сказала, что, если ее заставят выйти за парня, которого она ненавидит, но за которого ее сосватали, она ударит себя ножом в сердце, и я ее не виню. Они с Сидни несколько недель назад предложили мне уйти с ними, но я решилась только сегодня. Сидни с ума по мне сходит. Он говорил мне это много раз, а Пейшенс сказала, что он не станет ей помогать, если я с ними не пойду. Но на самом деле я хочу уйти. Не из-за Сидни. Я вовсе ничего к нему не чувствую. Я хочу уйти, чтобы понять, как это: дойти до конца дороги и иметь возможность свернуть в любую сторону. Ты можешь себе представить, что такое жить возле океана или в горах? Просто жить. Не быть привязанной к месту или человеку.

Я люблю тебя, сестренка, но я задыхаюсь. Я должна это сделать.

Когда я буду скучать по тебе, я стану вспоминать, как держала тебя за руку на краю поля — там, где мы впервые услышали цыганскую музыку. В это мгновение все для меня переменилось. Я обещаю объяснить это тебе однажды, и я напишу, как только смогу. Ты сильнее, чем думаешь. Твое сердце не разорвется никогда. И чтобы никаких приступов, пока меня не будет! Поцелуй маму. Скажи ей: я знаю, она этого не поймет, но я все равно ее люблю.

Навечно твоя сестра Луэлла»

Я в ужасе посмотрела на пустой холл. Маятник часов покачивался, и тиканье отдавалось в моей груди, как слабенькое второе сердце. Дверь в комнату Луэллы была распахнута. Она убежала посреди ночи, бог знает в каком часу, и теперь уходила от дома все дальше и дальше. Мой обычный страх стал сильнее. Но все же это была не та трагедия, какой я всегда боялась. Когда я бежала домой от станции, сверлила взглядом часы, ожидая возвращения девочек из школы, или выглядывала в окно, чтобы увидеть их на вершине холма, я не могла представить ничего подобного — во всех моих страхах девочки становились жертвами. Скомкав письмо, я вернулась в спальню и хлопнула дверью.

Эмори сел в постели.

— Что случилось? — Он выглядел оглушенным, как будто еще не проснулся, волосы на его голове торчали в разные стороны. Я швырнула бумажку на кровать и распахнула окно — мне был необходим хотя бы один порыв ветра! Я вцепилась в подоконник, но воздух оставался душным и тяжелым, а небо низко нависло над землей.

Я услышала за спиной шорох бумаги и щелчок открывающегося футляра для очков. Когда я повернулась, он уже натягивал брюки на худые ноги. Глаза со сна припухли, а лицо наливалось кровью по мере того, как он надевал рубашку, застегивал ее, заправлял в брюки. Расправив воротничок, он накинул на шею шелковый галстук и тут же запутался в нем.

— К черту!

Я подошла к нему, пряча страх за необходимостью поправить галстук, а Эмори потирал пальцем переносицу и старался не смотреть мне в глаза.

— Почему? — Мой голос дрогнул.

— Она дерзкая и неблагодарная девица, и всегда такой была. Мы доверяли ей и дали свободу, но она зашла слишком далеко. — У Эмори на виске пульсировала жилка.

— Что ты будешь делать?

— Найду ее.

— Ты думаешь, что она у тех цыган, за холмом?

— А в округе есть другие цыгане?

— Она сказала, что уходит с ними. Что, если они уже покинули город?

— Далеко уйти не могли. Я приведу ее домой к ужину. И не смей показывать это письмо Эффи, что бы ни случилось.

Галстук Эмори выскользнул у меня из пальцев и упал ему на грудь. Я смотрела на него, не в силах поднять взгляд. Его уверенность и убежденность в том, что все будет так, как он захочет, успокаивала. Именно это его качество меня и привлекало, помогало справиться с моей вечной паникой. Но тут я вспомнила строчку, на которую поначалу не обратила внимания: «Я не смогу простить папу и не смогу дальше лгать маме».

— Что Луэлла не может тебе простить? — Это был опасный вопрос. Ответ на него не принес бы ничего хорошего ни одному из нас, но я должна была его услышать.

— Да если бы я знал! — сразу же ответил он и снял с крючка куртку.

Он вышел в коридор, а я побежала за ним, пытаясь пригладить ему волосы.

— Ты такой растрепанный…

— Прекрати! — Он оттолкнул мою руку и быстро поцеловал меня в лоб, а потом сбежал вниз по лестнице.

Воздух будто раскололся: мой муж не поцеловал меня в щеку или губы, а поцеловал в лоб, как будто успокаивал ребенка. Часы пробили шесть, я подняла руку и стерла с лица следы этого поцелуя. Что толку паниковать или воображать ужасы, которые могли поджидать Луэллу. Несмотря на все недостатки Эмори, о семье он заботился, и он все устроит.

Втянув живот, я вернулась к себе, оделась, позавтракала и повела Эффи гулять. К тому моменту, когда мы вернемся, Луэлла уже будет дома. Пока она сидит в своей комнате мрачнее тучи, мы с Эмори решим, что с ней делать дальше.

Но к вечеру, когда мы с Эффи на надземке доехали до Болтон-роуд с новыми перчатками, Луэллы все еще не было. Я поняла это сразу как только вошла в дом и увидела напряженное лицо Эмори. Мой муж не из тех мужчин, которые проигрывают. Когда он увел меня в гостиную, я поняла, что ситуация отчаянная.

Моя свекровь, похожая на древнюю фарфоровую статуэтку, сидела на краю кресла, стиснув руки, и смотрела на меня обвиняющим взором. Этта Тилдон не выходила из дома после смерти мужа, то есть больше года. Меня снова охватил ужас. Только самые дурные вести могли привести ее сюда.

Я замерла на месте, а Эмори вышагивал по гостиной, освещенной заходящим солнцем.

— Луэллы в таборе не было. Я поговорил с родителями тех детей, о которых она писала, и они тоже ничего не знают об их местонахождении. Они сообщили, что их дети убежали вместе с Луэллой посреди ночи, взяв лошадь и кибитку. Хотя и то и другое принадлежит этому парню, Сидни. Его отец сказал, что, выходит, мальчик не украл, и, хотя он не одобряет такого поведения, дети вправе были уйти. Я заявил, что он невежа и что, насколько я понимаю, они украли мою дочь. Ситуация вышла некрасивая. Брат мальчика, некий Иов, замахнулся на меня, и я пригрозил полицией.