— Мне? Разумеется.

Герберт дернул за бронзовое кольцо, свисавшее с большого колокольчика, и раздался громкий звон. Из белого домика появилась женщина. Потерла ладони друг о друга, стряхивая с них грязь:

— Новая девица?

Герберт кивнул. Женщина, не глядя на нас, запустила руку в карман передника и выудила внушительное кольцо с ключами. Немолодое лицо от солнца стало бурым. Она вставила ключ, повернула его, и ворота открылись.

— Идите к главной двери, сестра Гертруда вас впустит.

Мы прошли вперед, и металлические ворота захлопнулись за нами. От щелчка замка по шее побежали мурашки. Герберт натянул шляпу на уши и пошел вперед. Я двинулась за ним.

Дом оказался массивным кирпичным строением, стоявшим над Гудзоном. Настоящая цитадель. Она тянулась на целые мили. Посмотрев на огромную ухоженную лужайку, окруженную высокой белой стеной, я разглядела за ней лесистую долину и реку, похожую на металлическую ленту, в которой отражалось угрюмое небо.

Я прошла за Гербертом через арку и поднялась по широким каменным ступеням. Лишенные листьев лозы, толстые и узловатые, ползли по стене вверх и исчезали в проемах балюстрады. Когда Герберт коснулся гонга у входной двери, тот громко зазвенел. Послышались торопливые шаги, и дверь открылась.

— Сестра Гертруда? — спросил Герберт.

— Нет. — Сестра смерила нас взглядом маленьких тусклых глазок. — Сестра Мария. Чем могу служить? — Говорила она еле слышно.

— Да вот, хочу… — Герберт посмотрел на меня. Я смотрела на стиснутые руки монахини, бледные на фоне складок хабита^[2] и изогнутые, как раковины. — Хочу дочь к вам пристроить.

— По решению мирового судьи?

— Нет, мэм. А это обязательно?

— Нет, разумеется, нет. Это обычный путь, но мы принимаем девиц и без решения суда. Пойдем, я покажу тебя сестре Гертруде.

Сестра Мария отступила в сторону и слегка кивнула. Она была так тонка и бледна, что походила на больного ребенка, которого не пускают на улицу. Чепец казался слишком тяжелым для ее шеи, он, будто вериги, заставлял ее постоянно клонить голову набок. Холл оказался чистым и светлым, пол — гладко натертым. Было холодно, но не слишком. Мы вошли в маленькую комнатку, стерильный запах которой напомнил мне о врачах. Сестра Мария велела нам подождать. Вернувшись через несколько минут, она отвела нас в другую комнату, еще меньше. Там была другая монахиня. Она сидела, сгорбившись, за огромным столом, совершенно пустым, если не считать одинокой лампы, бросавшей круг света на темное дерево. Слева у стены стоял тяжелый дубовый стол с рядами книг, часами и мраморной фигуркой Иисуса, склонившего голову. На подоконнике виднелся хилый от недостатка света цветок.

Женщина за столом отпустила сестру Марию, которая покорно кивнула и вышла из комнаты. Двигалась она так же осторожно, как и разговаривала, словно боялась занять лишнее пространство или истратить слишком много воздуха. Как ее только слушались девушки? Один взгляд Луэллы мог бы убить ее. Луэлла… Где она? В столовой? В часовне? В какой-нибудь пустой комнате? Я смотрела на женщину за столом, стараясь скрыть свое нетерпение.

Монахиня равнодушно взглянула на меня. Тишину нарушало только негромкое тиканье часов. Потом она перевела взгляд на Герберта.

— Я сестра Гертруда, — мягко сказала она и на мгновение отвлеклась, чтобы достать из ящика бумагу и перо. — Как зовут девочку?

Герберт мял шляпу в руках.

— Эффи Ротман, — ответил он очень неуверенно. Мне хотелось, чтобы он был более убедительным.

Сестра Гертруда сняла с пера колпачок и начала записывать.

— Возраст?

Поймав отчаянный взгляд Герберта, я ответила вместо него:

— Тринадцать лет.

Перо зависло над бумагой. Сестра Гертруда посмотрела на меня. Она казалась старой, но лицо у нее было круглое и гладкое, а руки мягкие и гладкие, без выступающих вен. Жизнь под покровом хабита — вдали от солнца, со скудной едой и многочасовым стоянием на коленях — позволила ей хорошо сохраниться.

— Тринадцать? — удивленно переспросила она.

— Я маленькая для своего возраста.

Она недоверчиво хмыкнула.

— Дата рождения?

— Первое января одна тысяча девятисотого года.

Она снова посмотрела на Герберта. Глаза у нее были ярко-голубые.

— Вы отец?

Герберт гортанно откашлялся и выдавил:

— Да.

По лицу сестры Гертруды пробежала гримаса отвращения, но она продолжала записывать: возраст, адрес, род занятий. Она спросила имя моей матери, и Герберт легко ответил. Я не знала, кого он имел в виду: покойную жену или дочь. Сестра Гертруда подтолкнула лист бумаги к краю блестящего стола, протянула ручку и жестом приказала подписать бумагу. Герберт подписал.

— Ну что ж… — Она сплела длинные пальцы и наклонилась вперед, глядя на меня сочувственно. — Все мы недостаточно хороши для Господа нашего, но всё же прекрасно понимаю, что вы не оказались бы здесь, если бы ваша дочь не рисковала погибнуть. Как именно, сэр, эта девица свернула с праведного пути?

Герберт перестал крутить шляпу в руках и крепко ее сжал:

— Пусть сама расскажет.

Переведя глаза на меня, сестра Гертруда сказала:

— Говори, милая. Ничто меня не удивит. Я слышала о любых пороках.

— Я лгала, — быстро произнесла я.

— Это все?

Я попыталась придумать грех пострашнее.

— Я целовалась с юношей. — Мое лицо вспыхнуло, и я опустила голову.

— Часто?

— Много раз.

Лицо ее передернулось:

— Что заставило тебя так поступить, дитя?

— Моя грешная природа. — Я не колебалась.

Сестра Гертруда поднялась со стула. Тяжелый крест у нее на шее качнулся и чуть не задел лампу. Она обошла стол.

— Осознание греха, милая, это первый шаг. Раскаиваешься ли ты?

Я кивнула. Сестра Гертруда улыбнулась, и у ее глаз показались морщины. Она взяла меня за руку и вздрогнула при виде корявых пальцев.

— Что у девочки с руками? — Она строго посмотрела на Герберта.

— Врожденный дефект, — быстро ответила я, и Герберт кивнул.

Сестра Гертруда подняла мою руку к свету, внимательно ее рассматривая.

— Что ж, если это не требует лечения…

— Нет, мэм, — осторожно проговорил Герберт, покосившись на меня.

— Тогда пусть это послужит вам облегчением. — Она улыбнулась, выпустила мою руку и осторожно подтолкнула Герберта к двери.

Лицо его стало малиновым.

— Мы прилагаем все усилия, чтобы спасти своих заблудших сестер, — произнесла она далее. — Кто-то находит спасение, кто-то — нет. Это будет зависеть от вашей дочери. Мы можем предложить ей лишь защиту и наставничество. — Дверь открылась, и они вышли в коридор. — Мы считаем, что быстрое прощание дается всем легче.

Она кивнула в мою сторону, и Герберт вяло помахал мне, сильно смущаясь. Затем он нахлобучил шляпу и исчез с сестрой Гертрудой. Мне вдруг захотелось броситься за ним и вцепиться в него, но сестра Мария уже показалась в дверях и поманила меня за собой.

10

Жанна

В тот вечер, когда моя старшая дочь выбросила из автомобиля балетные туфельки, я не могла уснуть. Было жарко, я лежала рядом с Эмори, скомкав простыни и сцепив руки на животе. Пот струйками катился по телу под ночной рубашкой. Я все время вспоминала дерзкое лицо Луэллы и уничтоженные пуанты. Такое вульгарное неуважение не только ранило меня в самое сердце, но и привело в ярость. Может, это стало результатом американского воспитания? Мне бы никогда не пришло в голову поступить так с собственной матерью.

Я встала и подошла к окну. Отдернув штору, выглянула во двор, где рос одинокий дуб. Его огромные ветки покачивались в лунном свете. Я не стала говорить Эмори о происшествии с Луэллой, потому что не представляла, как он отреагирует на такую наглость дочери. Ее темперамент, напоминавший его собственный, всегда выводил его из себя. Они походили друг на друга гораздо сильнее, чем готовы были признать.