Я стоял в раздумье – приказать взять коней на конюшне или пойти пешком. Попутно пройти по базару, послушать, прочитали ли фирман о налогах и что бухарцы говорят об этом. Пока я, опустив глаза, пересчитывал кирпичи, замостившие двор Арка, Зульфикар отдал необходимые распоряжения. Невдалеке стояли двое юношей, одетых скромно и незаметно – серые чекмени, поверх на поясах сабли в простых ножнах, синие тюбетейки, руки их вольно свисали вдоль тел. Узнать их было несложно, это воины отборной тайной сотни, моей личной охраны. Мой брат лично учил их всем премудростям воинского искусства и секретным приёмам выслеживания врагов. Набирал кукельдаш их из самых низов. Брошенных родственниками сирот, детей одиноких вдов. Подбирал даже из воришек или молодых, но не совсем озверевших разбойников.

Я никогда не мог понять, почему Зульфикар одних берёт в сотню сразу, а других долго проверяет, а потом отправляет к воинам-конникам или к эшиг-ага-баши, чтобы они стали чухара. Он как-то объяснил: «Я его не вижу», что меня удивило, но спорить я не стал. Стоящих поодаль молодых людей трудно было выделить из окружающей нас толпы, туда-сюда снующей по двору Арка. И я никогда не слышал их голосов. Зульфикар же объяснил: воин, без дела сотрясающий воздух своими речами, – уже не воин. В руках одного из них были такой же неприметный чекмень и сабля, другой продолжал спокойно, но внимательно смотреть по сторонам, не зыркая усиленно, а просто разглядывая всё, что попадало ему на глаза.

Если мы пойдём скорым шагом, то успеем не только в оружейный двор, но и на пир вовремя придём. Я не беспокоился о том, что бекам придётся долго ждать меня, но это вызовет ненужные разговоры, а мне не хотелось, чтобы кто-то раньше времени заподозрил, что я без сопро вождения огромной свиты гуляю по базару как простой ремесленник.

Бухарский базар был моей гордостью – это был первый крытый рынок, построенный в Мавераннахре. Он был похож на множество тюбетеек, поставленных в несколько рядов, очень удобный, тёплый зимой и прохладный летом. А это всё Али – увидел такие сооружения у осман и предложил построить. На базаре в любой день, даже вечером и ранним утром было не протолкнуться. Народ валил на базар валом, не только для того, чтобы что-то купить. На базаре можно встретить знакомых, узнать новости, посплетничать, а то и в баню сходить. Несмотря на послеполуденное время, базар бурлил от несметного числа людей – все обсуждали фирман. Я не боялся, что меня кто-то узнает, в такой толчее легко затеряться, да и мало ли стариков в серых чекменях бродят в поисках новостей.

Вот трое купцов, каждый на пороге своей лавки, переговариваются через дорогу:

– Уважаемый Юсуф-ака, что вы думаете об указе нашего благословенного хана? – говоривший был явно не бедный человек, одет в добротный халат и подпоясан новым цветастым шёлковым платком. Лицо его было круглым и красным, редкая бородка едва закрывала пунцовые щёки, и оставляла открытыми мягкие, неряшливо шлёпающие губы.

– Что думаю, милейший Карим-джан? Думаю, что если чиновники выполнят всё, что написано в указе, то я наконец-то смогу женить своего младшего сына и взять хорошее приданое. Но они-то нашему хану, да благословит его Аллах, глаза опять замажут своими россказнями о том, что ремесленники налоги не платят и мор напал на всех купцов. Тогда всё останется по-старому. – Пожилой купец угрюмо разводил руками, стараясь не упустить взглядом проходивших мимо людей. А вдруг кто-то зайдёт в лавку и начнёт прицениваться к его товару – недорогим пёстрым тканям. Жизнь оставила на нём явные отпечатки своего присутствия в виде глубоких морщин, прорезающих старое лицо в разных направлениях.

– Нет, не будет этого, – возразил третий участник разговора, одетый беднее, но выглядевший моложе. Несмотря на молодость, более недоверчивый. – Всё это враки, не верю я этому указу! Вот уви дите, завтра другой выйдет, который отменит сегодняшний, и плакала ваша свадьба, дорогой Юсуф-ака.

Купец Юсуф при этих словах невольно втянул голову в плечи и постарался сделать вид, что он в опасном разговоре не участвует, никакого отношения к нему не имеет. И его интересуют одни покупатели и люди, проходящие туда-сюда мимо его лавки. Торговец Карим тоже постарался сделать вид, что занят покупателем. Упитанный мужчина в справном халате по неосторожности остановился около его дукана. Купец вцепился в рукав прохожего, словно готов был оторвать:

– Милейший, вы только посмотрите, какие великолепные ткани для вашей любимой жены! Я продаю их почти даром, ничего не оставляя себе! Только из уважения к вам и вашему присутствию на базаре я вам отдам их по два фельса за одно кари! Если у вас нет жены, то это подойдёт для вашей дочери… – Он так быстро и громко говорил, что растерявшийся прохожий сделал шаг в сторону лавки.

Всё, бухарец оттуда не вырвется до тех пор, пока чего-нибудь не купит!

На выходе из крытого рынка, невдалеке от дверей, запирающихся на ночь, сидели на корточках несколько дехкан. Видимо, приехали из соседнего с Бухарой кишлака продать свой немудрящий товар. К этому времени в бухарских садах созревают хурма и поздние сорта яблок. Халаты на дехканах потёртые, в дырах, ветхие, вместо поясных платков – верёвки. Босые ноги в дорожной пыли и грязи, пятки такие, как будто они год своих ног не мыли. Разговаривают настолько тихо, что непонятно, слышат ли сами себя? Приостановившись и делая вид, что разглядываю знакомых в толпе, кое-что я всё-таки разобрал:

– Братья, неспроста всё это. Вот увидите, будет опять война, опять будут собирать двойной налог и опять по нашим спинам пойдут гулять плети сборщиков недоимок. Это хорошо, если нашего хана не победят, а то ворвутся в город и в наш кишлак кочевники – и прощай жизнь. Я уже не говорю про честь жены и дочерей. Не верю я хану, ничего он о нашей жизни не знает. Знал бы – давно сделал налог меньше. – Дехканин огляделся, примолк.

– Ты прав, Юсуф, прав, как всегда, – мотнул сивой бородой худой бедняк, сидящий рядом.

– Мне урожая даже до зимы не хватает, я уже не говорю про вес ну. У меня два взрослых сына, и я не могу их женить. Внуков в доме нет, откуда народ прибавится? Была дочка… Какой-то бек увёз, ни про калым, ни про свадебный той разговора не было. Не знаю, жива или давно на том свете. И кочевники для её унижения не понадобились. – Дехканин вытер глаза рукой. Ладонь его, землистая и заскорузлая, с обломанными ногтями, мозолистая от тяжёлой работы, привыкшая к чёрному труду, размазала скупые слёзы.

Сидевшие рядом дехкане кивали. Их лица были почти равнодушны, но где-то в глубине их глаз, то ли теплилась надежда на лучшую долю, то ли им уже было настолько всё равно, что будет дальше. Мне стало страшно от этого всепоглощающего безразличия. Я поднял глаза на Зульфикара. В подобных случаях я стараюсь ни во что не вмешиваться – всех не накормишь, всем не подашь на жизнь, всех не облагодетельствуешь. Люди сами должны выбираться из тяжёлых обстоятельств. Подашь одному, а десяток людей, стоящих рядом, могут быть в худшем положении. У кого-то ребёнок умирает от недоедания, у другого лошадь пала от бескормицы, у третьего сын погиб на войне. Перечислять всех сил не хватит.

Мужские слёзы я тоже видел, ими меня не удивить. Но эти слёзы были не напоказ, они что-то сделали со мной, а что – я не понял. В груди что-то шевельнулось. Неужели жалость к этому оборванному, битому жизнью и судьбой скуластому, тощему дехканину? Он негромко вздыхал, как бы про себя, понуро шмыгал носом и продолжал бессмысленно кивать. Толпы людей обходили эту оборванную кучку кормильцев, стараясь не задеть их полами нарядных или просто чистых халатов. Кто-то смеялся, кто-то не замечал их, как мы не замечаем пыль под ногами. И от этой бесчувственности окружающих мне стало ещё хуже. Моя совесть, так некстати проснувшаяся сегодня утром и терзавшая меня на протяжении всего дня, резко пнула ногой в душу.

Зульфикар уже стоял возле своих воинов. Они молча слушали своего наиба, и ни один мускул на их лицах не дрогнул. И вот он уже рядом со мной.