Но его время, наконец-то, настало! Возвращался! Давненько покинул родину. Тогда называлась мощно: Союз Советских Социалистических Республик. СССР. Почти, как США. Теперь мягко – Россия. Почти как Югославия. Хватит, будто в подвале, в Виннипеге, заваленном снегами, как Воркута! В Воркуте бывал. Богатая биография. И далее обо-га-чи-вал. Такое словцо. Он – мастер неологизма.

Двинулись на долгожданный рейс. Сыновья, как три богатыря: Фарлаф, Ратмир и Рогдай. Любимая жена Гаврилиада. На лице одна мысль: «Я с тобой, Афанасий!» Белый лайнер, словно белый конь.

Встречают бурно.

И в толпе небритая мордёнка Зайцева-Трахтенберии какого-то. Неприятно, точно кредитор. А ведь ещё платить! Может, так обойдётся? На возне с Широковым этот мелкий литературоведишка сделал карьеру. Видеть его неприятно. Но первым лезет под софиты. А снимают все телеканалы, какие тут есть, в этой стране (на родине – поправился).

Объятия, цветы (и от этого Трах-тен-берии). Тараторит о передаче. Ах, да, эфир на телевидении! В Канаду обзвонился некто Кагэбович, ведущий программы «Асфальтовый каток». Впрочем, надо укатывать, надо ровнять с землей всё на просторах этой страны, родины то есть. Зайцева облобызал троекратно.

История Иноперцева проста, как перец. Он, побывав за двумя заборами с колючкой, вышел оттуда писателем. Так ему казалось. И – с маху: зона, лагерь. Проскочило. Да с такой помпой! Впервые видел народ в журнале слово «зэк»! «Дни и ночи Барбарисыча». На этом, увы, политволна схлынула. Другое время. И более на гребне не выедешь с одной «правдой о лагерях». И текстом не взять: ни тебе ярких образов, ни тебе глубины, одни неологизмы. Их, да, навыкручивал из головы преподавателя геометрии. Но уверился скоропостижно: «Я – невероятный литературный классик!» Вон Широков, какой роман накатал – «Волжский брег»! Решив идти по стопам с мечтой переплюнуть, кропать продолжил.

Романы Иноперцева не брали. Ни «Квадрат с баландой», ни «Треугольник ужаса», ни «Барак по касательной». Ни-че-го! Так попал он под свой «асфальтовый каток», ну, и кинулся в ноги: «Дорогой Александр Емельянович! – лил слёзы Афанасий. – Я привык, что я писатель. Не хочу идти работать в школу. Там плохо: дети орут, зарплата низкая и нет славы. Помогите, навеки ваш…» Да, он стал «навеки вашим». Широков ответил: «Трудное это дело – писать книги. Найдите другое дело».

Широков умер. Осталась родня, которая не в силах его защитить.

Зайцев-Трахтенберия мелкой «заячьей» рысью нёсся к метро Высоковольтным проездом, где столбы играют роль экзотических деревьев. Вот и станция «Отрадная». До центра пилить да пилить. Но он любит в вагоне читать, дремать и задумывать литературные исследования.

Зайцев (фамилия матери), но он гордится отцовской фамилией Трахтенберия. Отец – закройщик: «Главное, не бояться резать». Сын в отца. Как началась перестройка, примкнул к меньшинству крикливому (большинство помалкивало). Тотальная ликвидация союзов. И главного Союза Советских Социалистических республик, и писательского. Этот обезглавили. Не тех убрали, кто руководил организацией (их потом тоже поснимали), а знамя, на которое равнялись. Зайцев был на виду как режущий критик. Ему и «заказали» Широкова, чтоб освободить пьедестал для Иноперцева, которого авторы этого американского проекта, решили вернуть на коне. Не на кривой же кобыле ему, в самом деле, возвращаться!

Вынырнул из метро и пересел в лимузин. Водитель и ещё трое сличили фотографию в паспорте, и кортеж двинулся в Шереметьево-два, где и состоялась встреча будущего писательского лидера. Из аэропорта Иноперцев поехал в лимузине, скрытый шторками (белый «линкольн», как белый конь), а Зайцев опустился не только на землю, но и под неё. Вот и панельный дом, растянувшийся на квартал (жители нарекли «китайской стеной»).

В принципе всё о кэй. Например, телепередача: рядом с ведущим, недавним комсомольским мальчиком по фамилии Кагэбович, отвергнувшим своё советское прошлое, исследователь Зайцев-Трахтенберия вещал миру результат исследования. Страх был: уголовщина. За такую болтовню при нормальной власти можно угодить в ГУЛАГ. Хоть бы работодатели не кинули. Обещали переезд. Надо-надо, заждалась Канада!

Эта работёнка стартовала в один буйно-холодный вечер, когда по Северному бульвару ветер гонит бедную листву. Зайцев-Трахтенберия читает и удивляется: радость, свобода! Да, это искусство! Опомнился: «Чего это я? – Так бы спросил убийца, увидев в жертве не противного человека. – Кто будет перевозить семью в Канаду? Нормальные люди уже там!» Была столь глубокая ночь, что ему никто не ответил. Окраина. Транспорт затих. Ноги замёрзли, ветер гудит у окна, будто намерен выдавить именно твоё, а не другое стекло в «китайской стене».

Остыв, вернулся через неделю. Да, книга мировая. Но, привет, кто с этим спорит? Главное – автор. Он же нанят автора пришить, а не книгу. Книгу, ясно, пришить невозможно. Даже рукописи не горят. Кстати, о них. Ему бы никогда не заказали этого классика мировой литературы, будь у того хоть один черновик. Бумаг нет, не найдены! Но, чего не бывает, могут и всплыть! Цейтнот. Вот будешь в Канаде потягивать виски, глядя на клёны, тогда и перечитаешь этот роман с удовольствием. Теперь – в стремя! Он так и назвал статью: «В стременах и шорах быстрого течения».

Кроил не хуже портного Трахтенберии. «Папа работает», – шипела на детей жена. Главное найдено слово: соавтор. Удачные страницы созданы автором, он – талант. А слабые (в большой вещи не трудно найти неровности), соавтором. Он – бездарь, и он – Широков.

На роль «автора» примерял то одного, то другого. Остановился на неизвестном бытописателе Стукове. Подходит по годам. Не двадцать два – столько было именитому в период работы над романом. Тот немолодой. Образование – университет. Широков девять классов еле одолел. И, конечно, Стуков земляк тому. Персонажи имеют сходство. Вскоре и сам поверил: плагиат!

И всё-таки Зайцев-Трахтенберия немного трусил: а вдруг писатели начнут защищать главаря! А то и бумаги предъявят! И тогда прощай Канада, здравствуй, Воркута.

Евгения прочитала книгу «В стременах и шорах быстрого течения», где какие-то Петровы, Ивановы и Мороканские нагло уверяли, что «Волжский брег» не принадлежит Широкову. Вернее, они один за другим разрабатывали тему двойного авторства. Раскопали какого-то Дмитрия Стукова. Этот автор, немолодой, и сочинял немолодо, обстоятельно. Ни одного свежего эпитета, ни единой без штампа метафоры! Так сто раз писалось: небо голубое, река быстрая. Широков увёртывался от штампов. Его проза, как дорога, где путника подстерегают неожиданности. Будто радостно несёшься по лугам и воде среди ветра, катеров и барж. Не мог этот Стуков написать «Волжский брег»! И нет никакого «двойного авторства».

Евгения приехала к Широковым. Вдова писателя Анна Ивановна плачет, на коленях газета.

– Нет, я не могу, – говорит Шура, названный Александром по отцу: – Мама, ну, хватит, мама!

Лицо, руки Анны Ивановны и газета «Новая культурная» буквально залиты слезами. Публикация Зайцева-Трахтенберии.

– Папа, папа! – и Лада на пределе: – Ты не думал, что тебя будут грязью обливать! Мы технари! Если бы Шура был литературоведом, а я писательницей, доказали бы! Никак не пойму, как могут коллеги молчать! Не согласились выйти на демонстрацию, даже на пикет к памятнику Пушкину!

– Страх. Государственная машина против таких, как отец. Хотят настоящих писателей обезглавить. Начали с головы, – напоминает Александр.

И тут говорит Евгения:

– Когда я поднималась в бельэтаж, из квартиры Клотильды выскочил какой-то тип. Глаза разные по цвету. Старинный котелок, лайковые перчатки. Рядом МТЮЗ. Будто не переодетый актёр. От удивления пробежала ещё один лестничный марш. Он точно охотник за черновиками!