Порой воспоминания приводили Кимберли к бессоннице, порой бессонница рождала воспоминания. Образы наставниц и одноклассниц являлись, как из тумана, и она слышала их голоса и аккорды фортепиано в бальном классе, ей виделись хлопья снега, кружащего им в такт за морозным стеклом в фиолетовых лондонских сумерках её двенадцатой зимы.
Порой она перебирала в уме гардероб своей ранней юности. Это были последние нарядные вещи Кимберли, наверное, потому они так запали ей в душу, и она вспоминала их фасон, цвет, даже запах, какой-то особенный, шоколадно-ванильный запах достатка и благополучия, в одночасье перебитый болезнетворным ароматом белых лилий. Подумать только, ведь в начале пути жизнь так улыбалась ей! Неужели это была улыбка гиены? Улыбка гиены, проступающая порой из сумрака дождливой лондонской ночи, врывающаяся в её беспокойные сны?
Кимберли просыпалась на сбитой простыне, и ей казалось, что в её сердце вливается что-то горячее – оно начинало часто и до боли сильно колотиться. Некрасивая учительница с горьким обжигающим взглядом врывалась в идиллию её детских воспоминаний, и она гадала, что же всё-таки с ней сталось. А ещё, оглядываясь назад, Кимберли удивлялась, почему мисс Хадсон перед уходом не выдала её одноклассницам. Терять ей всё равно уже было нечего, а посчитаться с Кимберли не составляло труда. Девочки много лет вспоминали мисс Хадсон добрым словом, и узнай они правду, ей пришлось бы несладко.
Что может быть хуже бунта в женской школе? Только одно – исподтишковая травля. Почему же мисс Хадсон не воспользовалась свой властью над их умами? Неужели простила? А может быть, отложила месть на потом? «Наш разговор ещё не окончен, Кимберли Дженкинсон!» Что она имела в виду? И её накрывала волна свинцового, суеверного страха.
Чем плачевней становилось положение Кимберли, тем ясней она слышала эту загадочную фразу. Ей с каждым годом всё труднее было найти новое место. В семьях надолго задерживаться не получалось: Кимберли стала кричать во сне, и хозяева под любым предлогом старались от неё избавиться, опасаясь, что она не в себе. Она интересовалась жизнью ночлежек и работных домов уже не из праздного любопытства. Кимберли была немало наслышана о царящих там порядках и боялась нарваться на мисс Хадсон, боялась её острых клыков. Если в престижной гимназии Гиена обрела почитательниц, что говорить об этих жутких заведениях, где ей самое место? Бездомные озлобленные девки во главе с черноволосой фурией расправятся с ней всей толпой, непременно так оно и будет.
Кимберли пыталась утешать себя мыслью, что ночлежек в Лондоне много, и вероятность повстречать там старых знакомых невелика. Она неоднократно практиковала жить в долг, а потом сбегать из гостиницы чёрным ходом или вылезать в окно. Иногда она ночевала прямо на улице, притулившись на чужом крыльце, только бы не оказаться во власти мисс Хадсон.
Порой Кимберли начинала лихорадочно приводить доводы в своё оправдание: что она была тогда маленькой и глупой, а нерадивые взрослые, преследуя корыстные цели, раззадорили её безмерными похвалами, но она же в этом не виновата. В любом случае, она вела себя не хуже многих. Эфемерные создания с их бантиками и кудряшками ещё не на такое способны. Они не ведают, что творят, а потом, превратившись в почтенных дам, организуют музыкальные вечера в пользу приютов и лечебниц, а воспоминания о своих детских художествах заталкивают на дальние запылённые полки и по возможности стараются не трогать – хорошо пристроились, и почему-то одна Кимберли должна платить за них такую цену. Неужели она не заслужила снисхождения, и её нельзя было простить, сделав скидку на нежный возраст? Впрочем, мисс Хадсон, похоже, именно так и поступила… Но что тогда значила фраза, брошенная ею на прощание?
Последний раз Кимберли искала место особенно долго и сразу же его потеряла по досадной причине. Не успела она приступить к выполнению своих обязанностей, как подхватила инфлюэнцу со всеми прилагающимися к ней неприятностями, как то кашель и насморк. Кимберли со слезами на глазах умоляла хозяйку не рассчитывать её, а дать хотя бы пару недель на выздоровление, разумеется, без оплаты. Она вообще-то крепкая и сильная и души не чает в детях, она быстро встанет на ноги и оправдает эту милость безупречной работой, но в ответ услышала:
– Вас брали сюда заботиться о малютках, а не поправлять здоровье. И вообще, мой дом не Брайтонский курорт и не богадельня, посему я прошу в скорейшие сроки его покинуть.
Её рослые, резвые «малютки», которых Кимберли две недели ублажала и развлекала, не щадя сил, прыснули со смеху и убежали играть, даже не попрощавшись, не помахав ей вслед. Конечно, почему они должны утруждать себя, говоря какой-то там мисс Дженкинсон «до свидания»?
Обстоятельства загнали Кимберли в угол: она оказалась на улице, одна-одинёшенька, с жаром и без единого пенни в кармане. Едва ли она осталась бы в живых, если бы не «Общество взаимопомощи» и недавно открытая им благотворительная гостиница, в которой безработные гувернантки получали бесплатный ночлег и миску горячей похлёбки на обед.
Кимберли жадно съедала похлёбку и даже промокала дно миски хлебным мякишем – это была её единственная трапеза в день. Общество занималось трудоустройством, и потенциальные наниматели могли обратиться в специальную контору и оставить заявку. Кимберли прожила тут уже два месяца, но с работой ещё не определилась. Она сильно обносилась, и это не способствовало её успеху. Безусловно, дела Кимберли пошли бы несравненно лучше, если бы она купила себе новую одежду, но для этого нужны деньги, и круг замыкался.
Её соседками по комнате в основном были приютские девчонки, недавно выпущенные в вольный свет. Как известно, этому племени присуще неизбывное жизнелюбие. Они могут показаться бледными и худосочными, но целеустремлённости и воодушевления у них хоть отбавляй, и Кимберли неоднократно ловила себя на мысли, что завидует их глупости. Порой на лицах наивных созданий появлялось особое таинственно-мечтательное выражение. Кимберли хорошо знала их тайну: они приехали покорять Лондон. Все эти Мэри и Дженни со своими непритязательным прелестям, конопушками и родинкам, глазками-пуговками и ушками-топориками мнят себя настоящими красавицами, а то ещё и умницами. Можно подумать, Лондону триста лет нужны их ум и красота. Как бы не так! Здесь что-либо значат только деньги. Лондон и титулованных обращает в прах, когда те лишаются средств. Но простодушные девчонки об этом ещё не знают и надеются сделать блестящие партии. Чудо, если честолюбивые замыслы хотя бы одной из них осуществятся, а сколько их сгинет без следа, никто не будет считать.
Молоденькие соседки вели себя с Кимберли подчёркнуто вежливо, но отстранённо, и когда та входила в комнату, сразу смолкали, не желая пускать её, оборванную и уставшую, в свои золотые девичьи мечты. Они сторонились Кимберли, да и сама она не особо нуждалась в обществе этих пустоголовых трещоток. Ей хватало ума понять, что каждая из них верит – уж она такой никогда не станет. Дай Бог нашей ослице да с волком сразиться. Кимберли тоже когда-то думала, что рождена для лучшей доли.
Наконец в контору пришёл запрос из отдалённого графства. Приюту для девочек срочно требовалась учительница. От этого места все охотницы на богатых женихов не задумываясь отказались. Нашли тоже дурочек: не для того они съехались сюда, чтобы несолоно хлебавши возвращаться в деревню.
Лондон, ненасытный пожиратель юных душ, завораживал своих жертв, как удав кроликов, и прежде чем проглотить, вдоволь забавлялся и куражился над ними. Пища его никогда не иссякнет, ему поставляет её вся Англия. Неимущие и сирые верят, что найдут здесь своё счастье, и сам факт, что они в Лондоне, кажется им небывалым взлётом и достижением. Они хотели непременно остаться здесь, к счастью для Кимберли, с радостью согласившейся ехать в провинцию. Уж там-то им всем не до жиру, никуда не денутся, будут мириться с её беспокойным сном. Лондон давно ей опротивел, стал для неё городом зла, населённым призраками. Она устала от навязчивых страхов, порождённых хроническим недоеданием, зависимостью и унижениями. Катящийся камень мхом не обрастает. Кимберли до смерти надоело скитаться по семьям. Она хотела обрести тихое пристанище и остаться там навсегда.
