Не вышло у них слезного покаяния накануне казни. Выскочил Шептицкий, будто вот-вот конец света наступит, уехал в полнейшем молчании. Главным "кротом" в его окружении, если, конечно, поверить приговоренному Рымко, оказался второй по доверию человек. Тот, кого меньше всего подозревал.

   - Все было так, абсолютно так - клялся опальный священник, - еще до войны этот алчный демон случайно сошелся с одним своим соплеменником, майором-аудитором Бодай-Холерой, когда тот обратился к нему то ли с жалобой, то ли с просьбой, сейчас уже неважно. Они быстро сдружились.

  Майор-аудитор был заядлый игрок в преферанс, ему фартило, и он часто ссужал деньги. Компаньон высокопреосвященства ничего дурного не видел в том, что духовная особа играет на деньги и ради денег. Для него это было сложнейшим интеллектуальным процессом на грани мистики и высшей математики. Тем более что играл он, переодеваясь в мирское платье.

  Карты его помаленьку разоряли - мастерства тут мало, нужно везенье, а чего нет, того нет. Он оказался опутан долгами, и тогда майор-аудитор, давно служивший российской разведке, впутал в шпионаж своего нового друга. Он ежедневно сообщал в Петербург о каждом вашем шаге, слове, сне. Вы верили ему, а он все сильнее запутывался в тенетах. Долги ему оплатили. Но, чем больше дают, тем больше хочется взять. Вы меня совсем не слушаете?

  - Откуда же вы обо всем узнали? Он проговорился?

  - Годами я был так же слеп и глух, как и все. Потом его предательство раскрылось, но как это мне удалось - позвольте умолчать. Я скрывал его грехи. Теперь хватит. Он крот, он под вас роет, из-за его сообщений вы терзались в женском монастыре. Он - вдохновитель вашей травли в газетах. Митрополит оборвал исповедь Рымко резким взмахом руки.

  - Молчите! Ни слова больше! Если произнесете хоть одно, не переживете утра.

  ..... Виселицу начали готовить загодя: проверили прочность досок, переменили несколько ржавых гвоздей, обновили веревку. Ее нарочно поставили у окна, в которое с тоской глядел покинутый священник. Противный ветер яростно трепал толстую крученую петлю. На самой верхушке виселицы сидела большая умная ворона. В ее остром медном клюве белела не то кость, не то клочок, вырванный из дамской батистовой сорочки, не то кусочек зачерствелого белого хлеба. Устав сидеть на острие, вещая птица сорвалась кубарем вниз, и, взмахнув черными блестящими крыльями, подлетела к окну.

  Афанасий Рымко уставился на нее, будто никогда живой вороны не видел.

  - Хай! - сказала она, раскрывая клюв. - Тебе письмо.

  18. Либер, вечный дух свободы.

  Во Львове сходят с ума столь стремительно, что окружающим это ничуть не заметно. Поэтому опасные безумцы бродят по городу вместе с еще не свихнувшимися гражданами, а никто и не подумает, что рядом с ним окажется псих. Когда помешавшихся много, к ним привыкают и перестают обращать внимание. Именно на это и надеялся Соломон Либер, темноглазый

  мужчина 27 лет, вырвавшийся из рук сопровождающих и убежавший в неизвестном направлении. Либера везли в известное заведение предместья Кульпаркив, но ему удалось зубами перегрызть тугие веревки, стягивающие руки, ударить ногой в живот почтенного доктора, друга семьи, укусить за руку свою мачеху и рвануть. На следующий день родственники дали объявление в газету. Либер точно в воду канул. На всякий пожарный прощупали баграми пруд в Винниках. Пусто. Было это осенью 1913 года.

  А поздней осенью, в тех самых двадцатых числах октября 1917-го, Либер неожиданно объявился в шляпном магазине мачехи и потребовал денег.

  На вопрос - где же ты, поганец, шастал добрых 4 года? - заросший по уши Соломон объяснил, что все это время он просидел в подземелье, прислуживая говорящим ящерам.

  Мачеха денег не дала, заявив в полицию, но, когда за ним пришли, нигде уже никого не было. Полицейские отругали ее за ложные сведения и пригрозили, что в следующий раз ни за что сюда не явятся - ведь официально Либер уже мертв. Расстроенная хозяйка, закрывая магазин, обнаружила в углу, под грудой картонок, горсть странных зеленоватых камушков, очень пыльных. Сначала она приняла их за оплавленное бутылочное стекло и порывалась выкинуть, но потом решила все-таки промыть в тазу. Когда камни заблестели, мачеха Либера догадалась, какое это "стекло", и отнесла их ювелиру. Камушки назывались изумруды.

  - Соломончик наш непременно вернется - говорил его отец, - ничего он не умер.

  ...... Ящеры наговорили Либеру, что когда-то давно Карпатские горы были огнедышащими вулканами, почва содрогалась, камни дробились, образуя те самые альпийские горки, которые любят переносить в свои маленькие палисадники зажиточные горожане. Кое-где на вершинах еще сохранились очертания заглохших кратеров, сильно заросшие тысячелетними пихтами и искривленными лиственницами. Внутри гор остались сводчатые пещеры с чистейшими озерами, питаемыми грунтовыми водами. Озера эти соединены между собой узкими, невидимыми сверху, протоками. Мелкие речки, прикарпатские ручейки, родники тайно питают их кристальной влагой.

  В далекие геологические эры, когда по земле волочились хвостами и лапами тяжеленные ящеры и шныряли мелкие, забитые млекопитающие, а в небесах парили гигантские птеродактили, карпатские вулканы извергались каждый день. Воздух был плотнее, в нем чувствовалась едкая сера, огромные черные облака выжимали частые и кислые дожди.

  Но пролетели миллионы лет. Подземные печи остыли. Карпаты начали зарастать лесом, чьи корни впивались в удобренную пеплом землю. Серой пахло все меньше, в воздухе стало больше кислорода. Любимые папоротники и хвощи измельчали, буйная растительность, некогда скрывавшая целиком тираннозавра, теперь едва достигала его брюха.

  Вымирающие монстры собрались тогда на совет. Они не знали: в иных краях давно уже погибли их сородичи и что откуда-то издалека сюда идут странные создания на двух ногах, в леопардовых шкурах и с топориками.

  Им очень пригодились бы мясо и кости плезиозавров, щитки бронтозозавров, мембранная кожа птеродактилиных крыльев. Да и сами птеродактили, обжаренные на открытом огне - вкуснотища!

  - Куда же нам деться? - вопрошали древние ящеры и летучие драконы - скоро мы умрем! Придут лысеющие двуногие чудища, их вредные дети непременно загонят нас в яму с кольями, закатят пир, а мои острые зубы пойдут на ожерелья какой-нибудь наглой девочке!