Но вместо двух тощих селедок влетели две миловидные девушки в серых косынках и черно-белых сорочьих одеждах. Лица я их где-то видел. Вспомнил - они с женских курсов, подружки студентов. Изучают акушерство. Что ж, холера - не их профиль, осматривать и резать не будут,
гной не выпустят, мазью не намажут, порошков не пропишут. А то мне показалось по их большим корзинам, завязанным старыми выцветшими платками, что девушки принесли шприцы и лекарства.
Курсистки не только никого не порезали, но обошлись без проповедей смирения и миссионерских брошюр. Они безмолвно, словно им позавчера отсекли языки, распаковали свои ивовые корзины и вытащили теплых ржаных жаворонков с острыми загорелыми клювиками. У каждого жаворонка в ямки глаз были вдавлены две черных блестящих изюминки.
Мне досталась крупная птичка с пустыми глазницами и куцым хвостом. Откусив ей голову, я увидел, что две изюминки не пропали - чья-то рука с силой вдавила их внутрь круглой головки.
Разделив жаворонков, девушки спросили, не т ли у нас к ним просьб. Я написал огрызком свинцового карандаша маленькую записочку и подал курсистке.
- Отнесите, пожалуйста, ее тем, кто меня знает. Пропадаю.
По этой записке меня отыскала пани Гипенрейтер, в доходном доме которой обитал раньше. Она пришла не одна, а со своим морганатическим супругом, персом, принесла поесть, уговорила не возвращаться в Кульпаркив.
- Но куда я денусь? Война все идет! Окна вашего доходного дома наглухо заколочены - возражал я.
- О вас еще один человек побеспокоится - убедил меня пришедший с ней коммерсант Фархад. - Правда, Сулеймия?
- Истинный крест - сказала пани Соломия. - Вас, паныч, журналист разыскивает. Тадеуш Крезицки его имя. У него срочное дело намечается.
.... В день выписки за мной из Кульпаркива никто не явился.
- Доктор Эрманн мог бы кого-нибудь прислать - говорил я, поглядывая на дорогу, не едет ли лохматая, низенькая, слепнущая больничная лошадка, не стукается ли ободьями ее повозка, застеленная рогожей. Подождав еще немного, накинул на плечи старую холщовую сумку с бритвой, книгами и порошком хины, помахал на прощание солдатам и вышел в город. Он за почти год изменился. Война закрыла любимые мои кофейни и магазины. Я страсть как хотел вафель, мороженого, трубочек с кремом. Но ничего этого не продавалось.
- Разве это Лемберг? - сказал мне Ташко вместо "здравствуй". - Это смесь монастыря и военной части. Кто эвакуировался, то пропал, кто ушел в стрельцы и ни слуху ни духу от них. В плену, наверное. Ты газеты читал?
- Газет в психушку не приносят - ответил я.
Новости оказались удивительные. Старушка Австро-Венгрия стремительно проигрывала войну даже в тех случаях, когда казалось, что она ее выигрывает. Полностью сдавались чешские полки. Солдаты, силком набранные из славянских народов, не желали умирать за немцев и братались с россиянами. Даже менялись шинелями - австрийские оказались тоньше и не согревали на холодных горных перевалах. Голодная, разутая, раздетая армия отказывалась воевать. Все разваливалось, и ни одна караимская гадалка не могла с уверенностью предсказать, чей флаг будет мокнуть на Ратуше в следующем году. И в это ненормальное время, когда не знаешь, останешься ты в живых или умрешь, журналист возобновленного "Курьера Львовского" Ташко вдруг учредил розыскное агентство.
- Будем работать вместе, как Холмский и Уотсон - предложил он мне.
- А кто такие Холмский и Уотсон? - спросил я. - Случайно не Холмс и Ватсон, придуманные Конан-Дойлем?
- Они самые. Только я английский не понимаю, читал в украинском переводе, сильно адаптированном.
Нет, кто тут вышел из сумасшедшего дома, я или Ташко? Вздумал в войну открывать агентство детективных услуг! Это глупая затея. Разоримся!
Но потом пришлось стать его компаньоном. Мои счета оказались заблокированы. Юридическая практика застопорилась. Втянувшись от безвыходности, временно, вскоре увидел, что нам удалось воссоединить разрозненные семьи, найти родственников, вывезенных вглубь России. Картотека адресов и невостребованных писем распухала. К нам часто приходили с благодарностями, предлагали вместо денег живую свинью - валюту военного времени.
Однако не было никакого счастья. Я растерялся и потерялся. Укус змеи и дом сумасшедших переделал меня настолько, что от неудачника Мардария не осталось ни косточки, ни чешуйки. Все, кого любил, к кому был хоть немного привязан, умирали. Мне не хватало теплых и живых. Кругом вертелись холодные, мертвые. Прямо чувствовал их лягушачью кожу, скользкую и равнодушную. Полусонная "покойница", Ада Кинь-Каменецкая, казалась мне единственно живой в этом загробном царстве. Но не стало и ее. Ада отравилась головками фосфорных спичек, разведенных не то в керосине, не то в теплом коровьем молоке. А умерла ли Ада или нет, точно не знаю. В моем сердце она еще жила.
Другая новость тоже оказалась печальной. Майор-аудитор Клементий Бодай-Холера казнен самосудом за измену Австро-Венгрии и сотрудничество с российской разведкой. Я не видел его смерти. Все произошло на прифронтовой полое. Озверевшая толпа связала нескольких человек, военных и гражданских, назвала их предателями и учинила расправу. Выбрав одиноко стоящий в поле старый вяз - ветхое, иссыхающее дерево с пустым стволом, разделенным перегородками на отдельные камеры-дупла (там жили сычи), народ закинул на его сук толстые конопляные веревки и радостно, не задумываясь, повесили "шпигунов". Тело Бодай-Холеры провисело долго, его глодали окрестные собаки и клевали вороны.
Чужую родню "Холмский и Уотсон" находило исправно. Но заменять собою адресный стол быстро надоело. Мы стали детективами поневоле. И виноват в этом, разумеется, Ташко. Он рвался к сенсациям, я же хотел одного - дотерпеть как-нибудь до подписания мира, а там уж сволочное консульство обязано вернуть мой настоящий паспорт.
..... Уже поворачивая, на углу улиц меня окликнул чей-то знакомый голос. Я обернулся. Это был доктор Вольф Эрманн из психиатрической больницы.
- Голубчик, спросил он, схватив за рукав, - почему вы не вернулись? Надо же продолжить курс!
