Литмир - Электронная Библиотека
A
A

   Родители Казань не любили не только потому, что это был нерусский город, где к перезвонам колоколов добавлялся протяжный голос муэдзина, где слышалась татарская "тарабарщина", а в молочном продавалась сюзьма с легкой кислинкой и катык, похожий на украинский варенец, в кондитерских - татарский медовый хворост чак-чак. Их нетерпимость держалась на небеспочвенных опасениях, что эта чужая земля может стать для меня своей. Что я перестану быть русским. За Варьку никто не волновался. Уж кто-то, а она точно не допустит, чтобы в домашнем обиходе появился отравленный чак-чак. Его я, кстати, тайком ел по выходным в каком-нибудь кафе или в татарской кулинарии подальше от нашей улицы, для чего всю неделю копил деньги, выдаваемые на школьные завтраки. И ничего вкуснее этого запретного плода - чак-чака со свежей сюзьмой мне не попадалось.... Оголодав, я покупал татарский мясной пирожок с дырочкой посредине, куда добавляли бульон: "эч-пачмак". Готовили его по-всякому, но точно знаю, что свинины, которую не терплю сызмальства, туда не добавляли.

  После меня начнут терзать, что я изменился внезапно, чуть ли не проснулся другим, но не верьте этим словам. Просто очень долго меня обуревал страх и я не мог никак его преодолеть до встречи с Дилей. Я давно стремился к необъяснимому, что начало разворачиваться тогда, но не хотел приносить страдания близким. Разве мое счастье может устоять на маминых слезах? Вот вырасту и все решу. А пока надо подождать.

  Я надеялся, что с годами мои близкие пообвыкнут и перестанут ограждать меня от всего татарского. Как-никак, мы сюда приехали навсегда и помаленечку надо приспосабливаться. В конце концов, сюзьма очень даже полезная кисломолочная штучка. Но прежде чем привыкнуть, ее следует распробовать. Распробуют - и поймут, насколько ошибались. Поэтому не решался заняться арабским, не посмел переубеждать их в том, что это мне дорого, что я не представляю для себя иной жизни, что я не могу затащить свое упрямое тело в церковь хотя бы ради мира с Варькой.

  Но Диля изменила все. Отныне она сняла с меня это тяготеющее проклятие, я перестал бояться себя и своих мыслей. Любовь - это и рабство и освобождение. О рабстве уже упоминалось. Об освобождении я догадался только тогда. Диля отделила их от меня. "Русская улица" исчезла с моего горизонта. Плевал я на нее! Произошло это абсолютно незаметно. Я просто решил, что не буду ничего скрывать ни от родителей, ни от Вари. Буду собой.

  Первое время мне все сходило с рук: дома разговоры о "Никиткиной девчонке" прекратились, Варя уехала сдавать сессию (она параллельно училась в другом городе), в моем расписании высвободилось четыре будних вечера, стаял снег, подсохли улицы, темнело уже не столь рано, и я начал посещать курсы арабского языка. Прямо в родном университете, никуда не уходя, не отвлекаясь, не спеша, небольшую группу (которая чем дальше, тем становилась меньше) учил выводить изящные буковки бывший торгпред в Саудовской Аравии, смешной дядечка среднего возраста. Происходил он откуда-то из-под Бухары, где даже в самые жуткие атеистические времена редкий мальчик избегал учебы в подпольном медресе, а потому еще в четырнадцать лет выучил наизусть весь Коран, и чтобы не забыть, отправился поступать на отделение арабистики. Большую часть жизни он проторчал где-то в окрестностях Мекки, представляя страну победившего социализма, дружил с шейхами, и очень переживал, что на излете перестройки пришлось вернуться в совершенно забытую Россию.

  В Москве он не прижился, а потому перебрался в Казань, где можно было выехать и на арабском скакуне. Многие путали, называя его муллой, но ошибались. Он всего лишь был хорошим человеком, навсегда запомнившим полученные в детстве уроки. Я сразу понял, насколько мне повезло, что попал именно к нему. Арабский язык давался всем трудно, и если б не терпение, проявляемое этим человеком, не уверен, знал бы я хоть что-то.

  В нашей семье сложилась традиция, что в апреле, перед православной Пасхою, мы скопом идем на старое русское кладбище, а несколько дней спустя выстаиваем всенощную в далекой и непарадной церквушке, уж очень полюбившейся Варьке. Я ужасно не хотел никуда идти, отчего каждую весну разгоралась одна и та же ссора. Родители, чтобы не ввязываться в неприятные разговоры, всегда соглашались идти на всенощную, а я отказывался. Но самое гадкое было в том, что я не мог объяснить свое непосещение церкви неверием. С детства, сколько себя помню, я знал, что Б-г есть, и верил в это совершенно искренне, но терпеть не мог православного лицемерия, расплавленного воска, обжигающего пальцы, лицедействующих и лицезреющих. Обманывать сестру я стыдился, и поэтому честно говорил: не пойду.

   Тогда мама зашла ко мне вечером еще на исходе марта. Никитка, вот и снова Пасха наступает, очень тебя прошу - не ругайся с Варей, не обижай ее...

  Мама, Варя обижает меня, а не я ее.

  Никита, послушай меня, я измучилась смотреть на ваши дрязги, пойди хотя бы сейчас на компромисс, выстой всенощную с нами, ради сестры, ведь ты ее любишь...

   Мама, ну пожалуйста, я не высыпаюсь, и провести ночь на ногах нет сил, я засну и упаду, да и Варе покажется мой приход в церковь чистой формальностью... Она не поймет, не оценит, а главное - ей это не надо. Совсем не надо.

  Никита, скажи, ты что никак не веришь?

  Я верю, мама, ты же это хорошо знаешь, но я не Варькиной веры...

  Какой же ты тогда веры?

  Своей, мама, я не могу лгать и Варе не нужна эта ложь. Она хочет, чтобы я смирился, а я упрямый. Не дождется!

  Это та девушка на тебя влияет в таком духе?

  Мама, какая девушка, я не рассказываю ничего, потому что ничего нет, а не для того, чтобы скрывать, нет у меня девушки, тем более татарки, с которой я элементарно не смогу поговорить!

  Но мама мне все равно не верила. В итоге на пасхальную службу я опять не пошел, посвятив свободное время чистописанию, приучая свою руку к арабской вязи. Завел себе обычную тетрадку и строка за строкой рисовал. Именно рисовал, потому что буквы эти напоминали невесомых тонкокрылых птиц, они не пишутся, а изображаются. Одна была скандинавской руной, одна - свернувшейся коброй, любопытно поднявшей голову на длинной шее, одна вообще была кружочком, одна - палочкой с точечкой, и все равно они казались мне одинаковыми. Я плутал среди букв словно в жутких тропических зарослях, я ничего не понимал, зачем вообще в моем рюкзаке оказалась эта книга и как ее читать в противоположную сторону...

   Но каллиграфией лучше заниматься на больших листах бумаги особой тушью и маленькой кисточкой. Хотя раскладывать их в моей комнате оказалось негде. Поразмыслив, я перешел в большую - комнату родителей. Там на полу помещались все листы, я их перенес и стал вырисовывать арабские буквы, опустившись на колени. Со стороны это напоминало сакральный ритуал, да, так оно и было, я самозабвенно рисовал, не подозревая, насколько быстро летит время...

11
{"b":"780584","o":1}