Она взяла с полки чистую салфетку и вытерла себе глаза и нос.

Но где все-таки Лялька?

В Лялькиной комнате в беспорядке разбросаны были вещи, косметика, какие-то ватки с остатками косметики и глянцевыми пятнами лака для ногтей, бобины, у шкафа туфли боком, одна к другой, она их раньше не видела, пахло ацетоном и духами, почему она любит такие приторные духи, она же молодая девушка!

Она вернулась в коридор; Лялькиной джинсовой куртки не было на вешалке. То есть она и не приходила? Если бы она забежала днем, она бы переоделась, надела бы плащ, вон дождь какой.

Ну не приходила, уговаривала она себя, ничего, еще детское, в сущности, время, она в библиотеке сидит или с подружками… или семинар у них, у нее в последнее время много семинаров. Она же не знает, что у меня сейчас аврал, чего я от нее хочу, в самом деле?

Телефон на тумбочке в гостиной заорал громко и резко. Она вздрогнула. В последнее время она не ждала от телефона ничего хорошего.

– Мама, я сегодня у Людки заночую, ладно? Нам к семинару готовиться, а…

– Что ж ты даже днем не забежала бабушку проведать?

– Не успела, у нас дополнительную пару поставили. И практические. Ты не волнуйся, ладно?

Петрищенко прислушалась: в трубке, где-то далеко, на заднем плане, играла музыка. Они что же, и занимаются под музыку?

– Хотя бы телефон скажи этой твоей Людки, – начала она, – я…

Но Лялька уже бросила трубку.

– Не волнуйся, – передразнила Петрищенко.

Однако в глубине души она ощутила облегчение; Лялька не будет возвращаться по ночным улицам.

Она заперла дверь изнутри, стащила пальто, машинально попыталась подвесить его за петельку, махнула рукой и повесила так, морщась, скинула туфли, пошевелив для разминки пальцами ног, потом побрела обратно в Лялькину комнату.

Подняла и аккуратно повесила на спинку стула брошенную на пол юбку, сгребла все косметические ватки в ладонь, приподняла подушку, чтобы взбить ее и аккуратно положить в изголовье, и замерла на миг, затем извлекла то, что лежало под подушкой, и бессильно уселась на кровать.

В духовой музыке, даже самой бравурной, заключена какая-то тоска. На вокзале играли «Прощание славянки».

Вася стрельнул у нее рубль, убежал куда-то в толпу, но вскоре вернулся и принес бурые слипшиеся пирожки, обернутые в промасленную бумажную ленту.

– Беляши, – сказал он, как будто это говорило в пользу пирожков. – Хотите?

– Нет, Вася, спасибо, – вежливо сказала Петрищенко.

А я ведь позавтракать не успела, подумала она.

Вася пристроился у фонарного столба и стал сосредоточенно есть пирожок. Пирожок неожиданно аппетитно пах жареным тестом.

– Как вы думаете, Лена Сергеевна, – сказал Вася, дожевав пирожок, – вон тот молдаван… с мешком… видите?

– Ну?

– Вам не кажется, что он за нами следит? – Он вытер руки о бумажку, в которую были завернуты пирожки, скомкал ее и бросил в урну, а потом еще раз вытер руки о штормовку.

– Вася, – устало сказала Петрищенко, – я тебе не Белкина.

– Ну дык… – начал Вася, но тут объявили прибытие поезда, тем торжественным, гулким, немного таинственным голосом, которым делаются все объявления на железных дорогах.

– Вот он, идет!

У нее почему-то сладко замерло сердце, словно она была маленькая и они вместе с мамой стояли на вокзале, встречая из командировки папу – веселого папу в ратиновом пальто, с чемоданом, набитым замечательными московскими подарками.

Поезд зашипел, три раза ухнул и остановился.

– Не приехал? – спросила Петрищенко, глядя на то, как спешили друг к другу встречающие и пассажиры.

– Почему не приехал? Приехал. Видите вон того, с саквояжем?

– Это и есть твой специалист? – в ужасе спросила Петрищенко.

Петрищенко беспомощно смотрела на мальфара. Мальфар сидел за ее столом, на ее обычном месте и пил из блюдечка чай. Мальфар сидел в пальто. В глухом пальто, черном и долгополом. Еще он попросил включить в кабинете калорифер.

Чай принесла Катюша, щеки ее пылали, рот был изумленно открыт.

– Катюша, – сухо сказала Петрищенко, – можешь идти. Спасибо за чай. Ты что, Роза? Что тебе надо? Вася…

– Я, вот… – Розка протиснулась в приоткрытую дверь кабинета, вручила Петрищенко сложенный вдвое листик бумаги и теперь стояла в своем зелененьком пальто, переминаясь с ноги на ногу и искоса поглядывая на гостя.

– Ты что здесь делаешь, Розалия? – удивился Вася. – Я тебе сказал дома сидеть!

– Заявление об уходе, – пояснила Розка, как будто бы Петрищенко не умела читать. – Ну… вот…

– Так, Роза. – Петрищенко со вздохом изучила листок бумаги с причудливыми Розкиными каракулями. – В чем дело?

– Ну… мне языковая практика нужна, – сказала Розка, глядя большими честными глазами. – А вы мне обеспечить не можете.

– Что я еще обеспечить не могу? – железным голосом спросила Петрищенко.

– Ну… Перспектив тут нет, – сообщила Розка, потупившись.

– Ясно. Перспектив нет. Вася, – Петрищенко сложила листок, согнула еще раз пополам и протянула Васе, – возьми это, возьми Белкину и разберись. Хотя нет, погоди. Роза, выйди на крыльцо и подожди там. Извините, товарищ Романюк.

– Вообще-то, я не товарищ, – сказал мальфар.

Розка, демонстративно топая, направилась к выходу. Петрищенко поглядела ей вслед, схватила Васю за рукав, протащила его мимо стола, где, позабыв о вязанье, сидела с полуоткрытым ртом Катюша, и потащила к окну в коридоре.

– Вася, – сказала она свистящим шепотом, – это кого ты мне привел? Это что за этнографический раритет? Я перед Лещинским поручилась, а ты…

– Что вы как маленькая, Лена Сергеевна, – укоризненно прогудел Вася. – Сильный мужик, я ж говорю, его в Киев… сам секретарь горкома… купе люкс, все такое, тучи разгонять. Это ж хорошо, когда чистое небо…

– Ты мне, Вася, не заливай. Я тебе не Белкина. Мракобесие какое-то развели.

– О! – сказал Вася. – Кто бы говорил? А у нас что? Кафедра научного атеизма?

– У нас совершенно другое дело. Совершенно. Есть методика, есть система. Есть рекомендации, в конце концов. Потом, ты посмотри, во что он одет? Лапсердак какой-то!

Петрищенко потерла переносицу под очками.

– А тучи, Вася, это такие… это конденсат атмосферного пара. Влага. Образуется в воздухе при столкновении холодных и теплых воздушных потоков. Кажется.

– Так я не возражаю, – жизнерадостно сказал Вася. – А еще облака делятся на кучевые, перистые и слоистые… и грозовые. Типичный вид грозового облака…

– Вася!

– Катюша и то лучше вас понимает. Вон, сидит, уши горят. А я бы на вашем месте, Лена Сергеевна, за любую соломинку бы ухватился. Вы поговорите с ним. Поговорите, послушайте. А вечером, ну… Сходим с ним. Вместе сходим. Может, что и получится.

– Вася, это точно не самозванец?

– Какой самозванец, я ж говорю, я ему в семьдесят шестом практику сдавал. Это вы, Лена Сергеевна, с настоящими специалистами просто не работали еще. Вы бы поглядели, какой шикарный шаман Игарский порт обслуживал! Он без мухомора не приходил.

– Ладно, Вася. – Она отмахнулась, поскольку граница между правдой и ложью в Васиных рассуждениях была устроена как-то особенно ловко. – Иди разберись там с Белкиной. Только ее сегодня не хватало. Посади эту Розу… то есть…

– Ну я понял, Лена Сергеевна. Не расстраивайтесь так. Вон, Катюша сидит, щеки горят. Чует, кошка! Ух, чует, зараза.

– По-моему, они, Вася, два сапога пара.

– Вот и нет, Лена Сергеевна, не по ней кусок. Кстати, знаете, кто рентген изобрел? – добавил он, уже выходя и оборачиваясь, но тут от удовольствия даже остановился и прихлопнул себя по бокам. – Иван Грозный. Официально зафиксировано в летописях. Он боярам своим сказал – я вас, сучар, насквозь вижу, во-от…

– Хватит, Вася, я этот анекдот в пятом классе слышала.

Катюша стояла в дверях, красная, как малина, сложив губки бантиком и склонив голову набок, отчего она еще больше напоминала куклу.