Там вновь нахлынули воспоминания о прошлом; мы проводили время то у себя, то у соседей. Госпожу де Люсьенн и ее детей мы продолжали считать вторым нашим семейством. Итак, положение мое почти совсем не изменилось, и жизнь текла по-прежнему. Если это состояние и не было счастьем, то настолько походило на него, что вполне можно было ошибиться. Одно только иногда нарушало его: беспричинная грусть, все сильнее овладевавшая Орасом, и сновидения, становившиеся все более ужасными. Часто я подходила к нему во время этих дневных приступов или будила его ночью, но, как только он замечал меня, лицо его принимало выражение спокойное и холодное, всегда поражавшее меня. Однако оно не могло обмануть меня: я понимала, как велико расстояние между его показным спокойствием и настоящим счастьем.
Примерно в июне Анри и Макс, те молодые люди, о которых я уже говорила, приехали к нам. Я знала об их дружбе с Орасом, и мы с матушкой приняли их как братьев и сыновей. Их разместили в комнатах, смежных с нашими. Граф велел провести звонки особого устройства из своей комнаты к ним и от них к себе; приказал, чтобы держали постоянно готовыми три лошади вместо одной. Горничная моя сказала мне потом, а она узнала это от слуг, что эти господа имели такую же привычку, как мой муж, и спали не иначе как с парой пистолетов у изголовья.
С приездом друзей Орас посвящал им почти все свое время. Впрочем, развлечения их были те же, что и в Париже: поездки верхом и поединки на шпагах или пистолетах. Так прошел июль; в середине августа граф сказал мне, что он вынужден через несколько дней расстаться со мной на два или три месяца. Это была первая разлука за время нашего супружества, и потому слова графа меня испугали. Он старался успокоить меня, говоря, что эта поездка была в одну из провинций, самых близких к Парижу, — в Нормандию; он отправлялся со своими друзьями в замок Бюрси. Каждый из них имел загородное жилье, один в Вандее, другой между Тулоном и Ниццей, тот, который был убит, — в Пиренеях, а граф Орас — в Нормандии, так что ежегодно, когда наступало время охоты, они поочередно гостили друг у друга и проводили вместе три месяца. В этот год была очередь Ораса принимать своих друзей. Я тотчас попросилась ехать с ним, чтобы радушно принять его гостей, но граф отвечал мне, что замок был только сборным местом для участников охоты: плохо содержащийся, плохо обставленный, он годится для неприхотливых охотников, но не для женщины, привыкшей ко всем удобствам и роскоши. Впрочем, он отдаст распоряжение, чтобы там все было переделано, и, когда вновь наступит его очередь принимать друзей, я смогу его сопровождать и проявить гостеприимство, подобающее достойной хозяйке его поместья.
Этот случай, показавшийся моей матери таким простым и естественным, обеспокоил меня чрезвычайно. Я никогда не говорила ей ни о постоянной грусти Ораса, ни о приступах ужаса у него; между тем, как ни пытался он мне их объяснить, они всегда казались мне весьма странными, и я предполагала, что для них есть причина, о которой он не хотел или не мог рассказать. Однако с моей стороны так смешно было мучиться из-за трехмесячного отсутствия и так странно настаивать на поездке, что я решила скрыть свое беспокойство и не говорила более об этом путешествии.
День разлуки наступил: это было двадцать седьмое августа. Граф и его друзья хотели приехать в Бюрси к началу охоты, то есть к первому сентября. Они отправились на почтовых и приказали послать вслед за собой их лошадей, которых должен был доставить в замок слуга-малаец.
В минуту отъезда я не могла сдержать слез, увлекла Ораса в комнату и в последний раз просила взять меня с собой. Я сказала ему о своем непонятном страхе, припомнила ему неизменную грусть и необъяснимый ужас, вдруг овладевавшие им. При этих словах он покраснел и в первый раз при мне выразил нетерпение. Впрочем, в ту же минуту он опомнился и, говоря со мною чрезвычайно ласково, обещал, что, если замок окажется удобным для моего проживания, в чем он сомневается, написать, чтобы я приехала. Положась на это обещание и вновь обретя надежду, я проводила его гораздо спокойнее, чем сама ожидала.
Однако первые дни после его отъезда были ужасны, но, повторяю, не от страданий разлуки: это было неопределенное, но постоянное предчувствие большого несчастья. На третий день после отъезда Ораса я получила от него письмо из Кана. Он остановился пообедать в этом городе и поспешил написать мне, помня, в каком беспокойстве я была, когда он меня покинул. Это письмо меня немного успокоило, но последнее слово письма разбудило все мои опасения, тем более сильные, что они для меня одной были существенными, а всякому другому могли бы показаться химерой: вместо того чтобы сказать мне «до свидания», граф написал «прощайте». Взволнованный ум обращает внимание на самые незначительные мелочи: мне стало почти дурно, когда я прочла это последнее слово.
Второе письмо от графа я получила из Бюрси. Он нашел замок, который не видел уже три года, в ужасном беспорядке. Едва отыскалась в нем одна комната, куда не проникал дождь и ветер; поэтому бесполезно было даже и думать о возможности приехать к нему в этом году. Не знаю отчего, но я этого ожидала, и письмо произвело на меня меньшее впечатление, чем первое.
Через несколько дней после этого мы прочли в нашей газете первые известия об убийствах и грабежах, приведших в ужас Нормандию. В третьем письме Орас также написал о них несколько слов. Казалось, он не придавал этим слухам такой важности, как газеты. Я отвечала ему, упрашивая возвратиться как можно скорее. Эти слухи казались мне началом исполнения моих предчувствий.
Вскоре вести из Нормандии начали становиться все более и более ужасающими. Теперь у меня началась страшная тоска, я стала видеть ужасные сны. Я не смела более писать Орасу; последнее письмо мое осталось без ответа. Я поехала к госпоже де Люсьенн: с того времени как я призналась ей во всем, она стала моей советчицей. Я рассказала ей о моих страшных предчувствиях. Она ответила мне то же, что моя мать говорила уже много раз: невозможность хорошо устроить меня в замке была единственной причиной, из-за которой Орас не взял меня с собой. Она лучше чем кто бы то ни было знает, как он меня любит, потому что он прежде всего доверился ей и потом столь часто благодарил за счастье, которым, по его словам, ей обязан. Эта уверенность госпожи де Люсьенн в любви Ораса ко мне заставила меня решиться, если я не получу скорого известия о его возвращении, самой отправиться к нему.
Но я получила письмо. Он, вместо того чтобы говорить о своем возвращении, писал, что вынужден еще пробыть вдали от меня полтора или два месяца. Письмо его было наполнено словами любви. Только старое обещание, которое он дал своим друзьям, мешает ему возвратиться, а уверенность, что мне будет так неуютно в развалинах его замка, не дает ему права просить меня к нему приехать. Если я еще колебалась, то письмо это заставило меня решиться. Я пошла к моей матери и сказала, что Орас позволяет мне приехать к нему и я отправлюсь завтра вечером. Она непременно хотела поехать со мной, и я испытала всяческие мучения, доказывая ей, что если граф боялся за меня, то за нее он будет бояться еще больше.
Я отправилась на почтовых, взяв с собой горничную, родом из Нормандии. Приехав в Сен-Лоран-дю-Мон, она попросила у меня позволения провести три-четыре дня у своих родных, живших в Кревкёре. Я согласилась, не подумав в ту минуту, что, приехав в замок, обитателями которого были одни мужчины, я буду особенно нуждаться в ее услугах. Но я хотела доказать Орасу, что он был несправедлив, сомневаясь в моей твердости.
Я приехала в Кан около семи часов вечера. Содержатель почтовой станции, узнав, что женщина, едущая одна, требует лошадей до замка Бюрси, подошел сам к дверцам моей кареты и так упрашивал меня провести ночь в городе и не ехать до утра, что я уступила. Впрочем, я подумала, что приеду в замок в такое время, когда там будут уже спать, а ворота будут заперты из-за происходящих вокруг страшных событий, и мне не отворят. Эта причина больше, чем страх, заставила меня остаться в городе.
