Мэтью подчинился и снова едва не лишился треуголки, разворачиваясь, чтобы идти в обратную сторону. Грейтхаус легко шел навстречу ветру, как будто был его властелином.
– Куда мы идем? – крикнул Мэтью, но то ли его слова не долетели до Грейтхауса, то ли тот не соизволил ответить.
Хоть они и служили в бюро «Герральд» в одной связке, никому не пришло бы в голову назвать этих двух «решателей проблем» братьями. Мэтью был высок и строен, но при этом крепок, как речной камыш. Лицо у него было худощавое, с вытянутым подбородком, а из-под угольно-черной треуголки выбивалась копна тонких черных волос. Его бледность, подчеркиваемая светом фонаря, свидетельствовала о том, что он человек читающий, а по вечерам допоздна засиживается за шахматной доской в любимой таверне «Рысь да галоп». Недавно приобретенная известность и убежденность в том, что он ее заслужил, так как действительно чуть не погиб, защищая справедливость, пробудили в нем желание одеваться так, как подобает нью-йоркскому джентльмену. В новом черном сюртуке и жилете в тонкую серую полоску (одном из двух костюмов, сшитых ему на заказ Бенджамином Аулзом) он выглядел настоящим денди. Новые черные сапоги, доставленные не далее как в понедельник, были начищены до глянцевого блеска. Он заказал себе терновую трость, с какими, как он успел заметить, разгуливали по городу многие важные молодые господа, но, так как эту вещь везли из Лондона, насладиться ее обладанием ему предстояло не раньше весны. Он всегда был идеально опрятен и чисто выбрит. Прямой, твердый, внимательный взгляд холодных серых глаз с оттенком сумеречной синевы был ясен и совершенно в этот вечер безмятежен. Об этом взгляде некоторые сказали бы (а Григсби так и написал во второй части), что под его действием «разбойник сбрасывает с себя бремя зла, дабы оно не сковало его тяжестью каторжных цепей».
Да уж, умеет старый писака блеснуть словцом, подумал Мэтью.
Хадсон Грейтхаус, который свернул налево и, уже прилично оторвавшись от своего младшего коллеги, размашисто шагал по Брод-стрит на север, был по сравнению с Мэтью как молот на фоне отмычки. При встрече с этим сорокасемилетним широкоплечим здоровяком ростом шесть футов три дюйма большинство мужчин опускали взор в землю, надеясь обрести храбрость. Когда Грейтхаус в каком-нибудь помещении обводил всех своими черными, глубоко посаженными глазами на потрепанном морщинистом лице, мужчины застывали на месте, боясь привлечь к себе его взгляд. На женщин же он производил прямо противоположное действие: Мэтью приходилось видеть, как самые набожные из них превращаются в щебечущих кокеток, едва уловив благоухание лаймового мыла для бритья, которым пользовался Грейтхаус. И в отличие от Мэтью, здоровяк презирал выкрутасы последней моды. Костюм, пошитый у дорогого портного? Об этом не могло быть и речи. Самой большой его уступкой щегольству была светло-голубая рубашка с оборками, чистая, но изрядно поношенная, которую он надевал с обыкновенными серыми бриджами, простыми белыми чулками и жесткими нечищеными сапогами. Из-под шапки виднелись густые волосы с сединой, отливавшей сталью, собранные сзади в косицу и перевязанные черной лентой.
Если и было между ними что-то общее, помимо работы в бюро «Герральд», так это шрамы. Мэтью удостоился отметины в виде полумесяца, начинавшейся прямо над правой бровью и, изгибаясь, шедшей вверх через весь лоб, – она всю жизнь будет напоминать ему о схватке с медведем, в которую он вступил три года назад в лесных дебрях, и ему еще повезло, что он продолжает ходить по земле. Лицо Грейтхауса украшал ломаный шрам, рассекший левую бровь, – им его наградила третья жена, метнувшая в него разбитую чашку (рассказывал он об этом с обидой). Жена, разумеется, бывшая, и Мэтью не спрашивал, что с ней потом сталось. Но справедливости ради стоит сказать, что настоящую коллекцию шрамов – оставленных кинжалом убийцы, мушкетной пулей и ударом шпаги наотмашь – он носил под рубашкой.
Они приближались к величественному трехэтажному зданию ратуши, построенному из желтого камня там, где Брод-стрит встречалась с Уолл-стрит. В некоторых окнах горел свет: дела городские заставляли чиновников работать допоздна. Здание окружали строительные леса: на самом верху крыши, дабы флаг Соединенного Королевства развевался поближе к небесам, возводилась башенка. Мэтью подумал: каково там сейчас городскому коронеру, дельному, но чудаковатому Эштону Маккаггерсу, слушать, как рабочие колотят молотками и что-то пилят прямо у него над головой, ведь он жил в своем удивительном музее скелетов и других зловещих экспонатов на чердаке ратуши. Грейтхаус свернул направо и пошел по Уолл-стрит в сторону гавани. Мэтью представил себе, как раб Маккаггерса Зед скоро заберется в башенку и будет созерцать оттуда кипящую жизнь растущего города и морского порта, – Мэтью знал, что этот великан-африканец любит тихонько посидеть на крыше, глядя, как мир под ним торгуется, трудится, ругается и вообще борется сам с собой.
Они прошли еще немного, повернули налево за «Кошачьей лапкой», и Мэтью понял, куда Грейтхаус ведет его.
С тех пор как в середине лета был положен конец террору, развязанному Масочником, в городе больше не происходило убийств. Если бы Мэтью вдруг вздумалось показать какому-нибудь приезжему место, где вероятнее всего можно было бы стать свидетелем кровавой расправы, то это было бы помещение за обшарпанной красной дверью, к которой сейчас подходил Грейтхаус. Видавшая виды красная вывеска над дверью гласила: «Петушиный хвост». Фасадное окно таверны завсегдатаи высаживали в драках уже столько раз, что теперь оно было просто заделано грубыми досками, сквозь щели между которыми на Уолл-стрит просачивался грязный свет. В Нью-Йорке имелось десятка полтора таверн, но этой Мэтью избегал старательнее всего. Пестрая компания жуликов и толстозадых спесивцев, мнящих себя виртуозами финансов, за спорами о цене на такие товары, как зельц из свиных голов и бобровые шкурки, заправлялась здесь самым дешевым, самым отвратительным и самым крепким яблочным бренди из всех, что когда-либо воспламеняли человеческий мозг.
К огорчению Мэтью, Грейтхаус открыл дверь и, повернувшись, кивком велел ему заходить внутрь. На улицу выплеснулся желтый свет и потянулось облако табачного дыма, тут же развеянное ветром. Мэтью стиснул зубы, сделал шаг к страшной двери, и тьму пронзила вспышка молнии, а оттуда, где Господь наблюдал за проклятыми дураками, донесся гром литавр.
– Дверь закрой! – тут же злобно заорал кто-то каркающим голосом, как будто выстрелили из пушки, заряженной выводком лягушек-быков. – Вонь выпустишь!
– Ну да, – сказал Грейтхаус, любезно улыбаясь, когда Мэтью ступил в пропахшее всякой мерзостью помещение. – Этого бы мы не пережили, правда?
Он закрыл дверь, и тощий седобородый господин, сидевший на стуле в глубине зала и перед тем жестоко пытавший хорошую скрипку, тотчас же снова принялся издеваться над слухом присутствующих.
Высившийся за стойкой бара мордоворот по имени Лайонел Скелли (ну вылитая лягушка-бык), наделенный громовым голосом (что твоя пушка) и огненно-рыжей бородой, свисавшей почти до низа его заляпанного грязью кожаного жилета, вернулся к прерванному занятию: он наливал свежую (не совсем верное тут слово) кружку яблочной отравы посетителю, устремившему рыбий взгляд на вошедших.
– Эй, вы! – приветствовал их Сэмюэль Бейтер, известный тем, что откусил в драках не один нос. Но этим его добродетели не исчерпывались: еще он был заядлым игроком, безжалостно лупил жену и немало времени проводил у красоток из розового дома Полли Блоссом на Петтикоут-лейн. Лицо у него было плоское, злое, с коротким носом задиры. Мэтью решил, что человек этот или уже вдребезги пьян, или просто глуп как пробка, раз присутствие Хадсона Грейтхауса не напугало его. – Юный герой и его хозяин! А ну-ка, идите сюда, выпейте с нами!
Бейтер осклабился и поднял кружку, выплеснув на дощатый пол некоторое количество коричневой маслянистой жидкости. Под «нами» он подразумевал себя и своего собутыльника Боскинза – нового человека в городе, приехавшего из Англии в середине сентября. Солидностью телосложения тот не уступал Грейтхаусу: квадратные плечи бугрились под едва не лопающимся темно-коричневым сюртуком. Свою треуголку цвета бродвейской грязи он снял, и было понятно, отчего Боскинза прозвали Твердолобым: череп его был совершенно голым. Широкий лоб действительно выдавался вперед над нависшими черными бровями, как костяная стена. Мэтью о Боскинзе было известно, только что ему слегка за тридцать и он нигде не работает, но мечтает заняться пушным промыслом. Боскинз курил глиняную трубку, поглядывая то на Мэтью, то на Грейтхауса бледно-голубыми глазами, в которых можно было прочесть разве что полное равнодушие.
