– И о какой сумме идет речь?

– В зависимости от ситуации. Если продать…

– Нет, – возражаем мы с Уэсли одновременно и тут же хмуримся, смерив друг друга взглядами.

– …придется заплатить изрядные налоги. Таков порядок с полученными в наследство домами. Бенефициарам дешевле оставить их, чем продавать.

Мозг отключается на словах о налоге на прирост капитала, но снова оживает, когда слышит:

– С точки зрения налогов превратить поместье в ваше основное место жительства – самое разумное решение. Но я ни в коем случае не собираюсь указывать вам, что делать. Так, а еще Вайолет… – Рут разворачивает лист сиреневой бумаги и идет к стене. И пока она отрывает пару кусочков скотча и что-то делает с листком, Уэсли резко разворачивается ко мне, бросив все силы на устрашающий взгляд, пока от меня не остается одно привидение.

– Я выкуплю твою долю, – отрывисто произносит он. Просто как факт.

– Что? Ну нет!

– Рут сказала мне, что я единственный наследник, так что я уже все спланировал. Я хочу много что изменить здесь, усовершенствовать – все то, что давно предлагал сделать, но Вайолет никогда не слушала. Я куплю его у тебя. Отремонтирую дом, потом вызову оценщика, и ты получишь половину стоимости. – Соображает он быстро, но мастерством убеждения не владеет. Вместо мягких, осторожных уговоров будто из пулемета словами стреляет. – Мы заключим договор, составим график платежей.

Он сошел с ума?

– Я не собираюсь отказываться от права собственности, – возмущаюсь я. – Это дом моей бабушки и должен оставаться в семье.

Он чуть откидывает голову назад, непроизвольно привлекая мое внимание к горлу с четко выраженным кадыком.

– У тебя какое-то странное определение «семьи». Я прожил здесь четыре с половиной года, но тебя не видел здесь ни разу. Что это за внучка навещает бабушку, только когда она уже умерла и только потому, что ей что-то причитается?

Щеки горят.

– Ты понятия не имеешь, о чем говоришь.

– Делайте что хотите, – устало вмешивается Рут. Боковым зрением вижу, что она прикрепила лист к стене. – Выполнять волю покойной вы юридически не обязаны. Но, говорю это как друг Вайолет, а не поверенный: я считаю, это было бы неправильно.

Уже собираюсь попросить больше информации, объяснений, но Уэсли подходит на шаг ближе, и все заготовленные слова испаряются из мыслей. Он ростом сто девяносто, а то и сто девяносто пять сантиметров, но тот темный огонь, что пылает в нем сейчас, делает его выше еще на пару метров. Чем дольше держится зрительный контакт, тем ниже опускаются потолки, а стены сжимаются, сдавливая нас со всех сторон.

– Дом в ужасном состоянии, – тихо, но с какой-то неистовой силой говорит он. – Пожар может начаться в любом месте. Ты даже отопление включить не сможешь, пока не прибудет проверка из пожарной службы. Тебе такая гора проблем ни к чему, поверь. Дай мне пару месяцев. После оценки…

– Я не могу ждать пару месяцев, – обрываю его я. – У меня больше ничего нет. Я уже сказала соседке по квартире, что съезжаю. Все мои вещи в машине. Это… все, что у меня есть, в буквальном смысле! Я думала, что дом принадлежит мне.

– И что ты в таком случае предлагаешь?

– Не знаю. – Тру глаза, чувствуя подступающую мигрень. – Не знаю! Я устала. День был тяжелый. – Поднимаю взгляд на Рут, в надежде, что у нее есть какое-то ясное и четкое решение, но женщины нигде нет. И сумочка исчезла с дивана.

Она просто тихонько сбежала.

Оставив меня одну в этом коттедже, который вроде бы мой, но где мне совсем не рады, и стоит он на земле, которую мне придется делить с этим пылающим гневом мужчиной – и с такой-то внешностью! В доме жить невозможно, и все же, судя по всему, мне придется.

Моя полоса везения уже закончилась.

Что ж, вариантов не так и много. Поблизости есть какой-нибудь мотель? Хотя это и не важно: я не могу потратить все сбережения на отель, в котором нужно будет жить несколько месяцев – потому что именно столько потребуется, чтобы привести поместье в порядок. Возможно, придется спать в машине – но уж точно не в первый раз.

Из коттеджа я вышла сразу же, вернулась в свою «Тойоту». Это… я заставляю себя не думать о том, что чувствую, потому что в сознании тут же звучит голос мамы: «Жизнь несправедлива. Привыкай».

Пытаюсь убедить себя собраться. Сейчас слишком холодно, чтобы упиваться горем и ныть.

В самом деле холодно, особенно когда я не двигаюсь, и нервы начинают сдавать. Экран телефона сообщает, что снаружи плюс четыре градуса, а я не могу держать печку включенной, иначе аккумулятор разрядится.

Стукаюсь лбом о руль. Ну ладно, Мэйбелл. Можешь немножко поныть. Самую малость. Сейчас, по моему плану, я должна была лежать на диванчике в гостиной Вайолет: там горел бы камин, а по телевизору фоном звучали бы вечерние новости – просто чтобы не сидеть в тишине, потом я бы заглянула в ее огромную кладовую и приготовила бы себе что-нибудь сладенькое на скорую руку.

Не помню, как решила выйти из машины. Просто – раз! – и я уже на ступенях дома и поворачиваю ручку. Ключ, который мне еще днем отдала Рут, бесполезен: дверь закрыта на замок, но сама болтается в петлях и поддается, стоит только коснуться.

Фонарик на телефоне освещает холл, большую изогнутую лестницу, заставленную плотно набитыми мусорными мешками; какие-то из них разорваны. Жду, что меня встретит знакомая плетеная скамейка с синей подушкой в цветочек. Абажуры восьмидесятых годов в юго-западном стиле, розовые с песочным, вышедшие из моды еще в то время, но для десятилетней меня – неоспоримый идеал. Я будто жила на съемочной площадке ситкома начала девяностых, но какие бы внушительные размеры вы ни представляли – представляйте еще больше. И с бо́льшим количеством потайных дверей.

Здесь столько всего собрано и упаковано, что звук шагов теряется моментально, ни намека на эхо. Бабушка Вайолет заказывала все, что показывали в передаче «Как в телевизоре!», идущей в час ночи, и теперь тут громоздятся целые стены, башни с бойницами, от которых аж пол проседает. Оторопело осматриваюсь, разглядывая покупки, которые будто никогда и не вынимали из коробок: вафельницы, миниатюрные рождественские деревеньки, мороженицы. Стопка раскрасок мне по пояс. Столько фигурок и детских наборов, что можно играть в новую настолку каждый день. Парики, коробки для рыболовных снастей, расшитые блестками шляпы, фартуки. Сотни книг и дивидишек. Я смотрю на это, раскрыв рот, хотя глаза уже жжет от напряжения, пыли и кое-чего еще, что, видимо, теперь и не пройдет.

«Это твоя вина», – шепчет оно.

Две узкие (пожилая женщина едва протиснется!) тропинки ведут от двери направо и налево, минуя лестницу, раз к ней все равно не подобраться. Поднимаю телефон повыше, посмотреть, как далеко они идут. Кружащаяся пыль поблескивает в лучах света так густо, будто снегопад – почти можно поверить, что настоящий.

Температура ушла далеко в минус. Холод просачивается под кожу, в виски, подталкивая оцепеневшие воспоминания наружу, к бесконечному повтору. Не могу поверить, что та же самая Вайолет Ханнобар, никого не пускавшая дальше прихожей в уличной обуви, стала той Вайолет, которая жила в этом кавардаке.

Принимаю сомнительное решение пойти дальше, потому что ну не может же так быть везде. Кухня была ее любимым местом в доме: блестящая, просто высший класс, с лучшими приборами и двойными печами («для двойных десертов»). Пробираюсь через и под упаковками с кухонной утварью, будто в игре «Дженга» в натуральную величину, борясь с паутиной и наступая на чьи-то маленькие косточки.

Что-то темное летит на меня из ниоткуда, и я вскрикиваю, тут же пригибаясь и отступая от стены. Игрушечная плита падает на упаковку в подарочной обертке и начинает крутиться и светиться. «Тяни-и-и-и!» – раздается вопль не иначе как одержимого демонами существа, виной которому могут быть только севшие батарейки, и я кричу в ответ.

Когда тропинка наконец расширяется, я уже в гостиной.