Леттке попробовал открыть дверь наверху справа, к которой ключи не подошли, затем слева, и с удивлением отметил:

– Ну, кто-то сомневался? Это не заняло много времени.

За дверью находилась каморка: своего рода жилая рабочая кухня с древней мебелью, замызганной посудой и помятыми кастрюлями – всё под наклонной крышей, полной водяных пятен. Но… в углу стоял компьютер, укомплектованный принтером, одно из самых современных существующих устройств, который стоил никак не меньше восьми тысяч рейхсмарок. На стене висели эскизы листовок, на которых крупно и жирно красовались типичные лозунги: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» и «Долой Гитлера и его коричневое отребье!». А рядом стоял стеллаж, битком набитый книгами Маркса, Энгельса, Ленина и других.

– Превосходно, – сказал Леттке. – Это же настоящая машина для разжигания межнациональной розни.

Сначала они опрокинули стеллаж и разорвали книги в клочья, собрали их в кучу, чтобы на нее помочиться. Затем они начали громить компьютер, что уже требовало настоящих усилий. А двоим из них приходилось удерживать парня.

Они только-только раскололи толстый деревянный корпус, и перед ними оказались внутренности машины, когда раздвинулся занавес в проходе, на который они вообще не обратили внимания. Вошла девушка, заспанная, с распухшим лицом, и спросила:

– Что тут происходит? Юстус? Что?..

Но тут она, вероятно, поняла, что здесь проходит не разбор лекции, и испуганно плотнее закуталась в заношенный зеленый халат, в который была одета.

Приятели были напуганы ее появлением по меньшей мере так же, как и она сама, и на мгновение все застыли. Тогда Леттке сказал:

– Людвиг, держи ее!

Людвиг повиновался, отступил от компьютера и схватил ее за руку.

Леттке был единственным, кто не испугался, наоборот. Он знал, что Юстус Геррман живет с подругой, а также то, что у нее всегда утренние смены в большой мясной лавке, и ей приходится упаковывать свежее мясо. Он рассчитывал застать ее здесь спящей. На что он не рассчитывал, так это на то, что его глупым товарищам даже не придет в голову посмотреть, что находится за занавеской: спальня.

Что ж, тем лучше. Его восхищало то, насколько хорошо сработал его план.

– Взгляни на него еще разок, на своего симпатичного дружка, – язвительно сказал Леттке. – Когда мы закончим с компьютером, мы и с ним разберемся, после чего он наверняка уже не будет таким симпатичным.

Приятели грязно рассмеялись.

– Нет! – вскрикнула она. У нее были длинные каштановые волосы и темные глаза с длинными ресницами. – Пожалуйста, не надо.

– Твой Юстус отравляет немецкий народ своими коммунистическими лозунгами. Назови мне вескую причину, почему мы не должны его наказывать.

– Пожалуйста, – умоляла она. – Я сделаю все, что вы хотите, но пощадите его…

Леттке подошел к ней, жестом попросил Людвига отпустить ее, сам схватил ее за руку и спросил:

– Так? Значит, ты всё сделаешь?

Ее глаза расширились от ужаса, когда до нее дошло, что может заключать в себе это «всё».

– Юстус… не совсем здоров, – прошептала она, пока ее взгляд испытующе изучал лицо Леттке. – А я… я люблю его. Я не хочу, чтобы с ним что-нибудь случилось. Я боюсь, вдруг он умрет.

– Жеральдина! – закричал Юстус. – Нет!..

– Должно быть, это настоящая любовь, – произнес Леттке и усмехнулся, потому что надеялся именно на такой поворот. – Ну ладно. По рукам. – Своим товарищам он приказал: – Держите парня покрепче!

Затем свободной рукой он смел все с кухонного стола – посуду, столовые приборы – все, что там было, полетело на пол. Вслед за этим он схватил девушку, поднял ее на стол, распахнул халат, раздвинул ее бедра и придвинулся к ним.

В тот момент, когда он расстегнул свои штаны, она его узнала:

– Ойген?

Она была той девочкой, которая хотела посмотреть, как он мастурбирует перед ними, чтобы вернуть обратно свою одежду. Тогда, когда он был еще слишком молод, чтобы вообще понять, о чем идет речь.

– Вот мы и встретились снова, – ответил Леттке и взял ее.

Юстус взвыл как загнанный бык, зарычал, извивался так, что четверым приятелям пришлось приложить усилия, чтобы удержать его. Они сунули ему в рот кухонное полотенце, настолько плотно, что у него чуть глаза на лоб не полезли, пока Леттке занимался его подругой. Он взял ее резко, заставил кричать, и ему было все равно, кричала она от боли или от удовольствия. В любом случае это звучало одинаково.

Когда с ней было покончено, он выпустил ее, оставил лежать на кухонном столе, ревущий, дрожащий комок, застегнул брюки и спросил:

– Итак, кто следующий?

Но никто из них не осмеливался, только смущенно смотрели на него.

– Ну, значит никто, – небрежно бросил Леттке. – Тогда уходим.

– Но…

– Никаких «но». Мы пообещали даме, что пощадим ее любовника, если она сделает все, что мы хотим. И немец держит свое слово, не так ли? – Он кивнул в сторону коммуниста с кухонным полотенцем во рту, который неподвижно глядел перед собой. – Отпустите его. А потом уходим.

Когда они вышли из многоквартирного дома, Ойгену Леттке показалось, что мир преобразился, словно за всеми этими камнями и сталью, асфальтом и пустым черным ночным небом стала видна вторая реальность, лихорадочная, пульсирующая, пьянящая действительность, истинная природа бытия. Он шел пружинящим шагом, несся, почти парил, а остальные изо всех сил пытались не отставать от него.

– Ах ты, сукин сын, – выдохнул Людвиг с восхищением. – Что ты сделал с этой… как ты ее удовлетворил!..

– Ты тоже мог бы, – отозвался Ойген и засмеялся, звук его смеха взлетел к жаркому черному небу над ними и прикончил звезду.

Людвиг что-то пробормотал о том, что кто-то должен был это сделать, но не каждый так устроен и так далее. Слова как пузыри, как пена, скапливающиеся в грязном желобе.

– Ты знаешь, что случилось? – спросил Ойген.

– Нет. И что же?

– Теперь я совершенно испорчен для брака.

С момента исчезновения Рут Хелена чувствовала себя одинокой, и иногда она предпочитала проводить школьные перемены в туалете, а не во дворе, чтобы избавить себя от необходимости торчать там в одиночестве. Но теперь этому настал конец, потому что она вступила в Союз немецких девушек (СНД), под давлением родителей, которые считали, что там она завяжет знакомства и все в таком духе. Не говоря уже о том, что рано или поздно это все равно станет обязательным для всех подростков; этого хотел фюрер.

В поисках униформы, которую нужно было надевать на все мероприятия СНД, она обегала весь город, потому что для ее матери все было недостаточно хорошо. Рекомендованной белой блузке следовало не только хорошо выглядеть и быть выполненной из хорошей ткани, но и иметь пуговицы на талии, к которым можно было пристегнуть также предписанную темно-синюю юбку, чтобы та не сползала, например, во время маршировки. Потому что маршировать она будет много, предполагала мама, маршировать и петь веселые песни. И то и другое пойдет ей на пользу – никаких сомнений.

Худо-бедно один только черный треугольный шарф, который следовало носить на шее, нашли быстро; была только одна модель с кожаным узлом в комплекте, через который протягивались передние концы. Для всего остального тоже были предписания, целый информационный листок: никаких туфель на высоком каблуке, никаких шелковых чулок, из украшений допускались только кольца и наручные часы, но никаких ожерелий, сережек, никаких брошей и так далее. Как бы то ни было, гольфы и туфли можно было выбирать самостоятельно. Но Хелена выбрала белые гольфы, которые носило большинство, просто потому, что они выглядели лучше всего.

Они на самом деле много маршировали. Нога в ногу по городу, следуя за древком с флагом, нести который было особой честью. Эту честь Хелена еще не заслужила, маршировали с рюкзаком на природе, что больше напоминало поход, который часто заканчивался костром и совместным приготовлением пищи. Умение готовить было крайне важно; немецкой женщине полагалось быть способной создать для своего мужа уют в доме, придающий ему сил быть героем для своего отечества. Примерно так написали в журнале «Немецкая девушка», Хелена теперь регулярно его получала.