– По лицу, и в особенности по глазам. Наверное, вы и не вспомните, с чего начались ваши размышления?
– Не вспомню.
– А я вам скажу. Отбросив газету (именно этот жест и привлек мое внимание), вы полминуты просидели с отсутствующим видом. Затем ваши глаза остановились на недавно вставленном в рамку портрете генерала Гордона. Ваше лицо изменилось, и я отметил, что вы дали волю размышлениям, но далеко они вас не увели. Вы скользнули взглядом по портрету Генри Уорда Бичера, который без рамки стоит на ваших книгах. Далее вы посмотрели на стену, и тут ваша мысль была вполне очевидна. Вы подумали, что если портрет вделать в рамку, то он удачно заполнит пустое пространство и составит пару портрету Гордона.
– Вы на удивление точно описали мои мысли! – воскликнул я.
– До этого момента я вряд ли мог бы ошибиться. Но тут вы вернулись мыслями к Бичеру и пристально в него вгляделись, словно изучая характер, проявившийся в этих чертах. Потом перестали щуриться, но глаз с портрета не сводили, и лицо ваше приняло задумчивое выражение. Вы перебирали в памяти эпизоды деятельности Бичера. Мне было ясно, что вы не могли не вспомнить о миссии, предпринятой им от имени северян во время Гражданской войны: мне не забыть вашего бурного негодования по поводу того, как его встретили наиболее непримиримые наши сограждане. Вас это настолько возмутило, что я не сомневался: думая о Бичере, вы непременно об этом вспомните. Когда чуточку позже вы отвели глаза от портрета, я предположил, что мысленно вы обратились к Гражданской войне: судя по вашим поджатым губам, засверкавшим глазам и стиснутым кулакам, я с уверенностью заключил, что вы думаете о героизме, проявленном обеими сторонами в той отчаянной схватке. Но тут ваше лицо опять потемнело, вы покачали головой. Вы опечаленно размышляли об ужасах войны и напрасной гибели многих и многих. Ваша рука скользнула к старой ране, а губы искривились в усмешке: это позволило мне догадаться, что вам представилась вся несуразность подобного способа разрешать международные конфликты. Я всецело присоединился к вашему мнению о том, что нет ничего нелепей, и был рад удостовериться в справедливости моих умозаключений.
– Абсолютно верно! – подтвердил я. – Но и теперь, когда вы все мне разъяснили, я не перестаю вам дивиться.
– Да все это лежало на поверхности, дорогой Ватсон, уверяю вас. Я не стал бы навязываться вашему вниманию, если бы вы в прошлый раз не выразили мне недоверия. Но сейчас передо мной стоит задачка куда более трудная, нежели опыт чтения чужих мыслей. Вы видели в газете короткую заметку о диковинном содержании пакета, доставленного почтой мисс Кушинг с Кросс-стрит в Кройдоне?
– Нет, не видел.
– Ага, значит, вы ее пропустили. Киньте-ка мне газету. Вот эта заметка, здесь, под финансовой колонкой. Будьте любезны, прочитайте ее вслух.
Я поднял газету, которую Холмс бросил мне обратно, и прочитал указанное сообщение. Оно было озаглавлено: «Жуткая посылка».
«Мисс Сьюзен Кушинг, проживающая на Кросс-стрит, Кройдон, стала жертвой того, что следует расценивать как крайне возмутительный розыгрыш, если только за этим происшествием не кроется некий гораздо более зловещий смысл. Вчера, в два часа дня, почтальон вручил ей небольшую посылку, обернутую грубой бумагой. Внутри оказалась картонная коробка, наполненная крупной солью. Высыпав соль, мисс Кушинг с ужасом обнаружила в коробке два человеческих уха – отрезанных, по всей видимости, совсем недавно. Коробка была отправлена почтово-посылочной службой накануне утром из Белфаста. Отправитель не был указан, и дело представляется еще более загадочным ввиду того, что мисс Кушинг, незамужняя леди пятидесяти лет, ведет весьма уединенный образ жизни. Круг знакомых и корреспондентов мисс Кушинг настолько узок, что получение почты для нее – редкое событие. Впрочем, несколько лет тому назад, проживая в Пендже, она сдавала комнаты в своем доме трем молодым студентам-медикам, от которых вынуждена была избавиться из-за их шумливости и распущенности. По мнению полиции, столь вопиющий поступок могли совершить именно эти молодые люди. Затаив против мисс Кушинг недовольство, они переправили ей сувенир из прозекторской в расчете ее напугать. Некоторое правдоподобие этой версии придает тот факт, что один из студентов происходит с севера Ирландии и, насколько известно мисс Кушинг, приехал из Белфаста. Тем временем ведется энергичное расследование под руководством мистера Лестрейда – одного из наиболее проницательных агентов нашей сыскной службы».
– Это что касается «Дейли кроникл», – сказал Холмс, когда я закончил чтение. – Обратимся к нашему другу Лестрейду. Утром я получил от него записку: «Думаю, что это дело как раз в вашем вкусе. Мы твердо надеемся его распутать, однако трудность заключается в том, что нам совершенно не за что ухватиться. Мы, разумеется, телеграфировали на белфастский почтамт, но в тот день было подано много посылок; эту почтовые служащие не запомнили, равно как и отправителя. Коробка – из-под полуфунта паточного табака, и толку от нее никакого. Версия насчет студента-медика по-прежнему представляется мне наиболее правдоподобной, однако если вы сумеете выкроить несколько свободных часов, я буду очень рад видеть вас здесь. Весь день проведу либо в доме мисс Кушинг, либо в полицейском участке». Что скажете, Ватсон? Готовы ли пренебречь жарой и устремиться вместе со мной в Кройдон за крохотным шансом пополнить ваши анналы еще одним отчетом?
– Я ломал голову, чем бы мне заняться.
– Занятие для вас найдется. Позвоните, чтобы принесли нашу обувь, и велите заказать кэб. Я через минуту вернусь – только сниму халат и наполню портсигар.
Пока мы сидели в вагоне, пролился дождь, и жара в Кройдоне не так угнетала, как в городе. Холмс отправил телеграмму, и Лестрейд – как всегда, юркий и вертлявый, с хитрыми глазами ищейки, – ожидал нас на станции. До Кросс-стрит, где проживала мисс Кушинг, мы дошли за пять минут.
Это была очень длинная улица, застроенная двухэтажными кирпичными домами, чинными и аккуратными, с белеными каменными крылечками, на которых, собравшись в кружок, там и сям судачили женщины в передниках. Дойдя до половины улицы, Лестрейд остановился и постучал в дверь; ее открыла девочка-служанка. Нас провели в гостиную, где сидела мисс Кушинг. У нее было спокойное лицо и большие кроткие глаза; завитки тронутых сединой волос прикрывали виски. На коленях она держала салфетку для кресла, вышивкой которой занималась, а рядом на стуле стояла корзинка с разноцветными шелковыми нитками.
– Эта жуть у меня в сарае, – обратилась она к Лестрейду. – Хорошо бы вы ее забрали.
– Я так и сделаю, мисс Кушинг. Вещественное доказательство хранилось у вас только для того, чтобы мой друг, мистер Холмс, осмотрел его в вашем присутствии.
– Почему в моем присутствии, сэр?
– На случай, если у него появятся к вам вопросы.
– Какой прок задавать мне вопросы, если я уже сказала вам, что ровным счетом ничего не знаю?
– Совершенно верно, сударыня, – свойственным ему мягким тоном проговорил Холмс. – Не сомневаюсь, что это дело досаждает вам сверх всякой меры.
– Еще бы, сэр. Я женщина мирная, живу уединенно. Сроду не видела своего имени в газетах, а полицию – у себя в доме. Я не позволю вносить сюда эту мерзость, мистер Лестрейд. Если хотите на нее взглянуть, пройдите в сарай.
Сарайчик располагался в узком садике за домом. Лестрейд вынес оттуда желтую картонную коробку, кусок оберточной бумаги и обрывок веревки. В конце садовой дорожки стояла скамейка; мы на нее уселись, и Холмс поочередно исследовал переданные ему Лестрейдом предметы.
– Веревка чрезвычайно интересная, – объявил он, подняв ее к свету и обнюхав. – Что вы о ней скажете, Лестрейд?
– Она просмолена.
– Верно. Это обрывок просмоленного шпагата. Вы также, несомненно, заметили, что мисс Кушинг разрезала его ножницами, как это видно по двум разлохмаченным концам. Это очень существенно.
– Ничего существенного не вижу, – сказал Лестрейд.
