– Суть в том, что узел остался неповрежденным, а он не совсем обычный.
– Завязан он весьма тщательно. Я уже взял это на заметку, – самодовольно поддакнул Лестрейд.
– Насчет веревки ясно, – с улыбкой продолжил Холмс. – Посмотрим на упаковку. Оберточная бумага, с явственным запахом кофе. А что, вы его не уловили? Полагаю, сомневаться тут не приходится. Адрес выведен печатными буквами – довольно криво: «Мисс С. Кушинг, Кросс-стрит, Кройдон». Писалось пером большого размера – возможно, рондо, очень плохими чернилами. В слове «Кройдон» вместо второго «о» первоначально стояло «е», замененное на «о». Итак, отправитель посылки – мужчина (почерк никак не женский), малообразованный и понятия не имевший о Кройдоне. Уже хорошо! Желтая коробка из-под полуфунта паточного табака примечательна только двумя отпечатками больших пальцев в левом нижнем углу. Наполнена крупной солью, которую используют для хранения шкур и прочего грубого товара. А содержится в ней вложение, прямо скажем, уникальное.
С этими словами Холмс вынул из коробки два уха и, поместив их на доску, которую положил себе на колени, принялся внимательно изучать. Мы с Лестрейдом, склонившись с обеих сторон, попеременно вглядывались то в эти чудовищные реликвии, то в напряженно-сосредоточенное лицо нашего компаньона. Наконец Холмс положил их обратно в коробку и некоторое время сидел, погрузившись в глубокое раздумье.
– Вы, конечно, обратили внимание на то, что уши пару не составляют, – произнес он.
– Да-да, я это заметил. Но если это шутка студентов-медиков, им ничего не стоило послать из прозекторской как парные уши, так и непарные.
– Верно. Но это не шутка.
– Вы в этом убеждены?
– Слишком многое противоречит этой версии. Для консервации трупов прозекторы вводят в них пропитывающий раствор. Эти уши его не содержат. К тому же они свежие. Отрезаны тупым инструментом, как вряд ли поступил бы студент. Опять-таки медику вряд ли пришло бы в голову выбрать для консервации не карболку и не спирт-ректификат, а крупную соль. Повторяю, это отнюдь не розыгрыш, перед нами свидетельство тяжкого преступления.
Услышав эти слова Холмса и видя его посуровевшее лицо, я ощутил, как по мне пробежала легкая дрожь. Столь жесткая констатация наталкивала на мысль, что у этого дела подоплека странная и не поддающаяся простому объяснению. Лестрейд, однако, покачал головой в знак того, что согласен лишь наполовину:
– Версия насчет розыгрыша уязвима, это правда, но против другой версии имеются гораздо более веские доводы. Мы знаем, что эта женщина на протяжении последних двадцати лет как в Пендже, так и здесь вела самый незаметный и добропорядочный образ жизни. За эти годы она даже и на день вряд ли отлучалась из дома. Чего ради преступнику посылать ей доказательство своей вины, особенно если учесть, что мисс Кушинг – если она, конечно, не искуснейшая актриса – осведомлена о деле ничуть не более нас?
– Вот это и есть та загадка, которую нам предстоит разрешить, – проговорил Холмс. – Я, со своей стороны, исхожу из предположения, что мои догадки справедливы и что тут совершено двойное убийство. Одно из этих ушей – женское, небольшое, изящной формы, с проколом для сережки. Другое принадлежало мужчине: оно с обесцветившимся загаром и также имеет прокол для серьги. Оба эти человека предположительно мертвы, иначе бы мы уже о них узнали. Сегодня пятница. Посылка была отправлена в четверг утром. Трагедия, следовательно, произошла во вторник-среду или несколько раньше. Если оба несчастных были умерщвлены, кто, как не убийца, отправил бы свидетельство им содеянного мисс Кушинг? Допустим, что отправитель посылки и есть тот самый человек, которого мы ищем. Но он должен был иметь какую-то основательную причину, чтобы адресовать эту коробку мисс Кушинг. Какую же? Сообщить, что дело сделано! Или, возможно, причинить ей боль. Однако в этом случае она должна знать, кто отправитель. Известно ли ей это? Сомневаюсь. Если известно, то с какой стати вызывать полицию? Она могла бы просто-напросто закопать эти уши, и все было бы шито-крыто. Только так она бы и поступила, если бы хотела покрыть преступника. А если бы не хотела, то назвала бы его имя. Вот этот клубок и надо размотать.
Холмс говорил быстро, на высоких тонах, рассеянно оглядывая садовый забор, но тут же резко вскочил на ноги и направился к дому.
– Мне нужно задать мисс Кушинг несколько вопросов, – на ходу бросил он.
– В таком случае я вас покину, – сказал Лестрейд. – У меня тут другое небольшое дельце. Думаю, что от мисс Кушинг больше ничего нового я не услышу. Вы найдете меня в полицейском участке.
– На пути к станции мы туда заглянем, – отозвался Холмс.
Через минуту мы снова оказались в гостиной, где безмятежная хозяйка с прежним спокойствием продолжала вышивать салфетку. Когда мы вошли, она положила ее на колени и устремила на нас вопросительный взгляд бесхитростных голубых глаз.
– Я убеждена, сэр, – произнесла она, – что произошла ошибка и эта посылка предназначалась вовсе не мне. Я не раз повторяла это джентльмену из Скотленд-Ярда, но он надо мной только смеется. Насколько я знаю, никаких врагов у меня нет, и с какой стати кому-то понадобилось сыграть со мной такую злую шутку?
– Я склоняюсь к тому же мнению, мисс Кушинг, – согласился Холмс, усаживаясь рядом с ней. – Полагаю, что более чем вероятно…
Тут он умолк, и я не без удивления увидел, как он жадно впился глазами в профиль хозяйки. На его выразительном лице удивление мгновенно сменилось удовлетворенностью, но когда мисс Кушинг оглянулась, чтобы выяснить причину паузы, Холмс принял прежний невозмутимый вид. Я, в свою очередь, пристально всмотрелся в ее тронутые сединой, гладко причесанные волосы, в опрятный чепец и маленькие позолоченные серьги, но во всем ее мирном облике не нашел ничего, что могло столь явно взволновать моего спутника.
– Еще два-три вопроса…
– Ох как я устала от этих расспросов! – нетерпеливо перебила мисс Кушинг.
– По-моему, у вас две сестры.
– Откуда вы узнали?
– Войдя в вашу гостиную, я сразу же заметил на каминной полке групповой портрет трех женщин. Одна из них – вне сомнения, вы сами, а две другие так разительно на вас похожи, что в вашем родстве сомневаться не приходится.
– Да, вы не ошиблись. Это мои сестры – Сара и Мэри.
– А вот тут, возле моего локтя, другой портрет, снятый в Ливерпуле: на нем ваша младшая сестра в обществе мужчины – судя по его форменной одежде, стюарда. Как вижу, в то время она не была замужем.
– Вы все улавливаете с первого взгляда.
– Это моя профессия.
– Что ж, вы совершенно правы. Но Мэри вышла замуж за мистера Браунера несколько дней спустя. Когда была сделана эта фотография, он служил на южноамериканской линии, но ради того, чтобы надолго не расставаться с женой, которую пылко любил, перевелся на пароходы, курсирующие между Ливерпулем и Лондоном.
– Не на «Завоеватель»?
– Нет, на «Майский день», как я слышала. Джим однажды меня здесь навещал. До того, как нарушил зарок; а потом, сходя на берег, он всегда пил – и от одного глотка делался вконец помешанным. Ох и в несчастный же день он взялся опять за стакан. Сначала он порвал со мной, потом поссорился с Сарой, а теперь Мэри перестала мне писать, и что с ними происходит – неизвестно.
Мисс Кушинг затронула тему, которая, очевидно, глубоко ее волновала. Как и большинство одиноких людей, поначалу она сдерживалась, но под конец разговорилась не в меру. Она сообщила нам множество подробностей о своем зяте-стюарде, далее ударилась в воспоминания о своих бывших жильцах – студентах-медиках и долго перечисляла все их провинности; назвала также их имена и указала больницы, где они подвизались. Холмс слушал, не пропуская ни слова, и время от времени задавал какой-нибудь вопрос.
– Теперь о вашей средней сестре, Саре, – сказал он. – Странно, что вы, будучи обе не замужем, не живете вместе.
– Ах если бы вы знали характер Сары, то не удивлялись бы. Я попыталась жить с ней, как только переехала в Кройдон, но два месяца назад нам пришлось расстаться. Не хочу говорить плохого о своей сестре, но она вечно сует нос куда не следует, и ей нипочем не угодить.
