Это был холодный, злобный ранневесенний дождь, что взял в осаду Прикамье и набегал, как вражеское войско на крепостные стены, волнами приступа. Интернет пестрел картинками этих штурмов – над Камой, уминая ее катком, валил строй дождевых туч от неба и до самой воды и пожирал все.

В перерывах между этими приступами над городом висела морось, все газоны, все что не покрыто асфальтом, было заболочено, все было холодным, липким, мерзким. И наш отъезд воспринимался как избавление.

Потому и выехали почти в ночь: быть здесь, жить здесь даже лишние несколько часов не представлялось нам возможным. Мы рвались к Каспию, как к обетованной земле, где по преданиям всегда тепло, где цветут диковинные сады и не заходит солнце. Лучше мы эти лишние часы будем ехать по такой же дождевой хмари, пускай, но мы не останемся на месте, а пробьемся встречь солнцу.

И удивительное дело – прогноз врал, тучи рассеялись, не отъехали мы от Перми и сотни километров. Тучи, вопреки всем предсказаниям, были не везде, их согнало со всего неба, и всё небесное грозовое войско было там, над Пермью, держало город в непроницаемом черном кольце. А мы его прорвали. И всю дальнейшую нашу дорогу дождя мы больше не видели.

Пускай и потемну, но по прекрасной сухой дороге, одолев пятьсот километров, мы достигли Набережных Челнов, где и расположились на ночлег в хостеле.

Даже хостел, странноприимный этот постоялый двор, что пропускает через свое чрево потоки путников, показался нам каким-то особенно теплым и уютным после промозглой нашей, заходящейся в колотуне Перми.

На второй день мы планировали достичь озера Эльтон и заночевать там в палатке. Для этого нам нужно было, ни много ни мало, преодолеть 1200 километров, что, конечно же, требовало от нас полной концентрации и дисциплины. Даже несмотря на то, что участками (и обширными участками) путь наш должен был пролегать по местности безлюдной, степной, где, что называется, можно «валить на все деньги».

Однако на нас сильно подействовала вчерашняя перемена погоды. После утопавшей в хлябях Перми Татарстан казался почти что землей обетованной. И хотя за окном была обвисшая на колках струна бетонных заборов, где-то там, за заборами, брезжили райские сады.

Сборы затягивались, и мне пришлось прибегнуть к окрикам, чтобы собрать наконец свое «войско» – жену Аню и сына Сашу – и поставить его на марш.

Плутанув по собственной глупости по Челнам, мы выбрались наконец за город.

До сего дня этой дорогой я ездил за рулем всего один раз, до Самары, предпочитая путь через теплую, ламповую Башкирию, мою давнюю любовь и объект многочисленных грез.

Башкирия всегда казалась мне роднее, и пускай путь через нее выходил длиннее, но ее косматые, словно загривки башкирских лошадок, покатые просторы всегда наполняли сердце простой и понятной целью, легко уяснимой логикой, смыслом.

Татарстан же всегда был для меня чем-то сложным, здесь все было не так, все было непросто.

С виду это вся та же местность, но в Татарстане я всегда себя вел и веду с особой церемониальной осмотрительностью, будто царство древних булгар на самом деле никуда и не делось, оно лишь прикрылось одежкой нынешней цивилизации, но прикрылось скупо, для приличия. Так повязывают поверх коротких джинсов передники туристки, заходящие в церковь. В этом нет смирения, это воспринимается как дресс-код.

Как бы то ни было, мы двигались к Самаре замысловатыми татарскими дорогами, их межрайонное, сельское назначение – все эти мотоарбы с силосом и дизельные сельхозповозки – не добавляло нашему движению легкости.

Мелькали Русский Акташ, Чувашское Сиренькино, а за окном был Татарстан. Не обошлось и без знаменитых татарстанских гаишников, и на федеральную трассу М5 под Самарой мы выбрались за полдень.

Было ясно, что сегодня мы на Эльтон не успеваем. Впереди был рывок на Энгельс через пугачевско-балаковский участок, более напоминающий не дорогу, а каньон в лунном кратере. Уповая на мощность автомобиля, я надеялся проскочить его быстро, и все равно Эльтон не маячил даже на горизонте. До него оставалось около семисот километров. В такой ситуации самым верным решением было положиться на дорогу – как она поведет, так, стало быть, и поедем. И это, по моему мнению, единственно верное решение для всех путешествующих. Оно экономит силы и нервы. А дорога все знает. Не рожать же мчимся!

Относительно заросшие саратовские пущи: Ивантеевка, Пугачев, пристяжь более мелких селений – проскочили, с перерывом на обед, незаметно.

Здесь чувствовалось, что земля уже иная, изобильная, плодородная, чему доказательством были элеваторы, зерновозы, сельхозугодья, что земля эта обширная и благодатная, что это уже предвестье степи. Однако не сама степь. Не в моем понимании степь.

Перелески, косогоры, растительность имели признаки как лесной, так и степной зон. Хотя ельников и березняков уже не было, но обильно росло всякое иное дерево, более южное, но все же высокое, укоренившееся. Сия окаемка Общего Сырта была этаким порубежьем, что оставляло за собой родину в ее привычно-природном изводе и обещало скорую новизну. И воздух здесь был иной, и небо иное. И что-то иное было впереди.

Вскоре мы сменились за рулем и, надо же, я заснул, хотя привычки таковой не имею. Проснулся, уже когда автомобиль наш несся где-то за Балаковом. Было повечерье и это была уже степь. И это было уже Поволжье. И хотя Волги мы до сих пор не увидали, мне с одного лишь мимолетного взгляда стало ясно, что это волжское левобережье, так называемое Нижнее Заволжье.

Степь в нем имеет вид обширных, местами сильно обводненных плоскостей. Это не одна плоскость, а множество. Так выглядит мятая – не скомканная, но уже мятая от многократного использования – газета. Это все еще большой лист, однако исчерченный уже неровными изломами, и внутри этих изломов заключаются особые плоскости. И особые смыслы.

Такая газета, если взглянуть на нее отстраненно, выглядит как хаотичная, но все же мозаика. Или, если взять аналогию с телом, левобережная волжская степь выглядит как тыльная сторона ладони, в сравнении со стороной внутренней.

Тыльная всегда глаже и ровнее, хотя и не являет собой идеальную плоскость. И чем ближе к Волге, тем эта плоскость рельефнее, отчетливее, а чем от Волги дальше, южнее, ближе к Казахстану, тем она ровнее и глаже. Это – левобережье. Оно такое – и его ни с чем не перепутать.

Притоки Волги здесь похожи на вены на тыльной стороне ладони. Их набухающие кровотоки несут по сглаженным степным плоскостям свои синие воды к артерии, чтобы соединиться там и понестись дальше густым и бурным жизнетворным потоком.

А мимо нас не неслись, а тянулись по этому левобережью деревеньки и становища, все какие-то блеклые и неприкаянные, однако нарастал поток транспорта и угадывался впереди большой город. Близился Энгельс, раскидистый, основательный, тучный, привольный. Несмотря на переименование, целиком унаследовавший генокод торгового, ярмарочного Покровска.

Ну а пока была степь, и открылась она нам в этот раз своей совсем непарадной стороной.

Было начало мая, земля даже здесь, на относительном юге, была гола, степь бархатилась лишь короткой травой, как лужайка. Ничего пока не всходило и не колосилось на благодатной этой земле.

И все же земля была полна. Она призывала зайти за покупками в «Пятерочки», «Магниты», «Монетки» или никуда не призывала, а просто искрилась фейерверком безымянных пакетов.

Степь была полна пакетами! Дорожная насыпь как естественное препятствие была просто окаймлена пакетами, как прибойной волной, и с той и с другой стороны. Дальше же, в степь, пакеты привольно перекатывались, носимые ветром, как барашки волн, с места на место. Пакетов были тысячи, а может, и десятки тысяч.

Голая, пока еще не заросшая степь обнажила перед нами огромную проблему. Проблему экологии.