На минуту удалиться в этот элегический Элизиум, и становится почти хорошо…

Ночи ужасные, длятся более полсуток – свечей мало. Спасенья нет, нужно ложиться на грязную солому, покрытую грязной палаткой, закрываться грязной шинелью, чесаться, вертеться и ждать блаженной минуты – когда заснешь.

Сейчас наелись и напились и минут через 15 пора спать. Ночь чудесная, «прозрачно небо, звезды блещут, своей дремоты превозмочь не хочет воздух». Все пропитано голубым лунным туманом. Киваю знакомым в мировом пространстве, комета померкла в лунном блеске – и следа не видно. А война идет, безудержная, непонятная, а впрочем, скучная и однообразная.

…спать мешают вши и блохи… ‹…› Даже и не мечтается, даже о прошлом думать не хочется.

Вчера залегли не было еще 7 часов; в халупах около 15 человек, с половину – обозные жулики, циники, единственное спасение от которых укрыться с головой шинелью и заснуть – авось хоть что-нибудь из «того» мира приснится. Кое-что и снится, но все такое кошмарно-глупое. ‹…› …попади я сейчас домой, в свою постель, вымывшись и с чистым бельем – провалялся бы и 24 часа.

Теперь другие дни – другие сны.

Иногда хочется встряхнуться и спугнуть сон, очутиться вновь на Пресне в своих низких, уютных комнатах. И военная служба, и война и та среда, в которой я сейчас живу, – так неожиданно нелепы, что только во сне и могут присниться. ‹…› Во сне только иногда приходишь в нормальное состояние. Сегодня, например, видел себя на Никольской у Шибанова, покупал или приторговывал[ся] к описанию какого-то монастыря, прекрасное издание в солидной кожаной папке, с фотографиями, планами etc.

Книги, милые книги, сколько вас там у меня и как хорошо и спокойно там среди вашего кладбища. Здесь мусолю рекламовского Гете да газеты, да и за то благодарю Создателя. Во сне постоянно снятся книж[ные] картины. Просыпаешься – поет петух, кусают блохи.

Сегодня, слава Богу, во сне грезил о каких-то тангенсах и формулах капиллярности.

Настроение самое невеселое. «Себя» не чувствую, делается все как-то механически, ем, сплю, хожу, ни мысли живой в голове, ни мечты, только иногда воспоминания. Оживляешься ведь, в сущности, единственно надеждой на конец. Как одеревенеет за эти ½ года моя физика, бедная физика, попробую хоть помечтать о фотохимии и Gravity Problem[106] etc.

…следовало бы написать оду картошке и проклятым вшам. Может быть, и займусь.

Сижу печальный, весь съежившись в халупе. За окном поля, мороз, близко грохочут пушки, на небе краснеют остатки зари. Все притупилось, ем, пью, от усталости сплю, смотрю на газеты. Все это ненужно, чужое, внешнее, пустое, а в голове только о своих, о Лиде узнать. Так коротко и просто. Лида умерла, и жизнь такая сложная, многоцветная рушится, как под ударом шрапнели. ‹…› Нет выхода, плачу. На что обречен я теперь. Всякий смысл войны, интерес к ней пропал. Убежал бы сейчас домой, к матери, стал бы ее утешать и от нее имел утешение.

Третья такая жестокая смерть – Илюша, Лебедев, Лида. И эта последняя самая ужасная. В результате первой религиозный кризис, вторая – крушение многих, многих надежд, и смерть Лиды, наверное, разовьется в полное превращение самого себя и может быть обратный религиозный кризис. Что же теперь делать? Только ждать, пока все забудется и покроется противной паутиной забот и тревог.

Тихий, далекий монастырь, со старой церковью, кладбищем, белой теплой кельей и книгами – вот теперь спасенье и надежда.

Пусть шумит там за стенами «тьма нищих истин», а здесь в стенах мерцание восковых свечей, блеск риз, заунывное пение, тишина и мир. Кельи – «наш возвышающий обман», потому-то все равно «Все случайный, странный лепет, миг игры безумных сил»[107].

‹…› только под шинелью – с самим собой. Солдатчина – возвращение в детство. Ничего не знаю, хожу, кушаю, сплю, а там кто-то «взрослые» обо всем заботятся.

…спал скверно, сегодня болит голова и мысли самые невеселые. Механически иной раз скажешь: «Хорошо бы в Москву» – а как подумаешь, какая там тоска и ужас, становишься совсем грустным.

‹…› Куда-нибудь во Фьезоле, к элегическим кипарисам, под ясное небо, потопить мысли и грусть в тихой музыке природы и монастырского покоя. Другого исхода нет. Разве только наука. Но опять тихая, монастырская, без сплетен и интриг. Ах, как глупы эти выстрелы, война, пленные. К чему, для чего-то всем чуждого и ненужного.

Во сне опять книги, Никольская, антикварии – «страна блаженной грусти».

Редко во сне я вижу маму.

Зашел в русскую церковь. Сегодня воскресенье. Так слезы и потекли градом. Пение, ладан, чтение дьякона, возгласы священника, а в общем такой уют – который и нужен моей измученной душе. Ах, скорее бы домой, успокоиться, уснуть.

Все снились обозы какие-то и прочие мерзости. Хотелось увидеть дом, мать, Лиду.

Ужасно, что и во сне не спасешься от солдатчины, обозов и пр[очей] сволочи. Сегодня к тому же приснилась, не знаю почему, торжественная церемония по случаю вступления немцев в Москву, носили на катафалке труп какого-то старца в лавровом венце и прочее. Сижу в халупе, пищат рахитики Янеки и Стаси. Ах, как грустно, Боже мой.

…сохранить мечты и идти, идти. Или упасть, плакать, молить. Я ничего не знаю, будь как будет.

Когда-то я мечтал о тюрьме, заперли бы на 1–2 года в светлую комнату одного с книгами, бумагой, чернилами и, конечно, всем прочим. Но такая тюрьма, без стенок, без книг, с чужими и совсем чуждыми людьми. ‹…› Читать мешают. Плакать нельзя. Бежать, бежать. Когда же я спасусь, и спасусь ли.

«Carpe diem, quam minimum credula postero»[109]. До чего нелепыми кажутся сейчас эти горацианские строки. Carpe diem[110]! Нет, топить его, топить в реке забвения. Чем скорее, незаметнее проходит день, тяжелый, нудный, начинающийся на соломе, соломой кончающийся, – тем лучше. Quam minimum credula postero[111]. Только ему и верю, только на него и надеюсь, только им и живу. Думаю о прошлом, мечтаю о будущем, о Москве, матери, о книгах. А настоящее sei sie verfluchkt[112].