Первый скрипач, окруженный зрелыми дамами, седой, но очень темпераментный лев, бросал странные взгляды на мою соседку. Острые, беспокойные. Ревность?

Разговор за столом стал, на время, общим. Музыканты заспорили о чувствах, стоящих за нотным текстом, о степенях конкретизации. Под жестким контролем дирижера, разумеется. А тот вдобавок к диктату оказался жесточайшим идеалистом, заявив, что тела не существуют. Но, покосившись на сверкающую кожу моей соседки, вынужден был искать спасения в вине, схватив несуществующий фужер.

– Я почти лишился чувств, – рассмеялся он. – Осталось только одно чувство. Это радость, которую доставил нам наш русский друг своей игрой. Вы сумели приблизиться к Моцарту настолько, что удивили нас, а это почти невозможно!

Получился тост.

Музыканты аплодировали, да еще стоя. Я почувствовал неловкость, был смущен. Спасибо, хоть дамы не последовали примеру кавалеров. Признание профессионалов – высшее признание. Краем глаза я заметил только одного молодого человека в самом конце стола, который сидел неподвижно, в глубокой задумчивости, не замечая ничего вокруг. Я не мог видеть его ясно, хотя все вокруг сияло огнями. А его фигуру закрывала тень, которой просто неоткуда было падать. Все наконец-то уселись и застучали ножами и вилками. Я улыбнулся Ханне и заглянул в конец стола. Мужчина в тени кого-то мне напоминал, кого-то очень знакомого. Я не мог понять кого, и это почему-то беспокоило и забирало все больше сил. Я почувствовал почти непреодолимое стремление встать и подойти к тому краю стола. Ханна что-то спросила, я не расслышал. Голова моя сама собой медленно поворачивалась туда, где сидел в полной неподвижности молодой человек в тени. Сосед его, контрабасист с лошадиным лицом, поднял высокий стакан с пенным напитком и протянул руку со стаканом в приветственном жесте, и рука свободно прошла сквозь тело молодого человека. Я услышал вместо звона стаканов легкий хлопок, и место человека в тени заняла тонкая, почти прозрачная фигурка флейтистки, трубившей в пивной стакан. И тут я, ошеломленный метаморфозами, понял на кого был похож пропавший молодой человек. Его портрет 1837 года, где он похож на Байрона, другого вождя романтизма, память предоставила мгновенно и все же с опозданием. Почему он, моя галлюцинация, почудился мне тут, именно он? Да, у меня сложные отношения с его единственным концертом для скрипки, но я все равно люблю их обоих. Для меня он и его концерт несравнимо живее многих, способных реально дышать, есть и пить. Он явился мне, молодой, но уже ощутивший первые симптомы той грозной душевной болезни, которая не отстанет до конца. Клара, 8 детей, ноты, книги и безумие – все уложится в оставшиеся 19 лет. Когда мне плохо, я вспоминаю его, его пальцы, и это помогает. (Галлюцинации у меня не частое явление, они не беспокоят, и я отношусь к этому без страха. У всех есть какое-то свое отклонение от скучной нормы.) Но то, какими глазами, и без того огромными, смотрела на меня Ханна, подсказало мне, что отклонение от скучной нормы на сей раз оказалось слишком далеким, и я поспешил вернуться к стандартам.

– Гарри, у Вас такой странный взгляд, у Вас…

– У вас тут водятся привидения?

– Кто?!

– Призраки.

– В ресторане?!

– Это сейчас тут ресторан. А дому лет 300-400, несомненно. Эти стены помнят столько всего, но молчат. Почти всегда. Почти.

– Пусть молчат, я хочу послушать Вас. Я хочу узнать о Вас все.

Она говорила тихо, в голосе слышалась какая-то растерянность и удивление. Первый скрипач тянулся серебряной шевелюрой на звуки ее голоса, уши его торчали по-собачьи в тщетной попытке услышать хоть слово. И казалось, что он может сейчас залаять от злости. Мне было искренне жаль коллегу. С другой стороны, подслушивать некрасиво.

– Вы чудесный скрипач! – устремила свой бокал в мою сторону концертмейстер виолончелей, сочная дама под сорок, чем-то мне напомнившая самую яркую и талантливую немку на российском престоле. – Я влюбилась в Ваш звук, в то, как Вы преподнесли нам сегодня нашего Моцарта. Может быть, он и сам со мной согласен, да.

Она объяснялась в своих чувствах к Моцарту и отчасти ко мне еще целых пять минут. Моцарт – бог, звенело в ее немецкой речи, родной для Амадея. А в моей голове почти стихийно проходило расследование генеалогии моей галлюцинации. Моцарт – первый свободный музыкант, пославший крепким словом всех господ, весь средневековый уклад и потому бедный, несмотря на потрясающую продуктивность и качество музыки. Бедный, но не терявший надежды на успех. Смерть помешала, не успел. Мой гость – символ свободы музыканта, и в этом логика его появления за столом. И еще даты: цифры, числа, протягивающие тайные линии от одного к другому. А цифры сильнее смерти.

Весьма чувствительное касание изящной туфельки, скрытое от всего мира, вернуло меня в реальность. Я расценил его как сигнал к побегу от яств и лестных слов к свободе совершения восхитительных безумств. Мимо туалетных комнат, гардеробной и швейцара в распахнутые двери отеля за нерешительно улыбающейся Ханной, спешащей опередить возможную погоню!

– Быстрее, Гарри, – прострочила она тридцать вторыми, нажимая на кнопку на брелоке. В ответ мигнул фарами серый внедорожник БМВ. – Прыгай в машину, за нами гонится весь оркестр!

Прекрасная амазонка за рулем машины, под капотом которой табун жеребцов и кобылиц – это впечатляет. Ханна ехала быстро, не нарушая правил, то есть отлично, в динамике девятой камерной сонаты Бетховена, преобладающая стихия которой бег, погоня. Узкие улицы старого города, потрясающе прекрасная музыка, проносившаяся в голове помимо воли, насмешка, ирония, скрытая драма, мулат, Крейцер, Толстой, глупость… Вся эта каша, возникавшая в подсознании и едва осознаваемая, поднималась вверх, как пар, и растворялась в азарте погони, которую придумала для нас Ханна.

Десять минут – и девушка мастерски припарковала большого зверя у прелестного готического строения с безмятежной зеленой лужайкой и съездом в подземный гараж. Видимо, в моем голосе прозвучало легкое беспокойство, когда я спросил:

– Твои родители не будут шокированы моим вторжением?

Зазвенел лукавый смех.

– Они были бы очень рады познакомиться, особенно отец, твой большой поклонник. Но, к сожалению, их нет дома. Они где-то в Азии. Китай, Япония.

– Как это все странно, – вырвалось у меня помимо воли. – Ты мне снишься или все просто?

– Я хочу тебе сниться. Простой прекрасный сон. Каждую ночь.

Мне немедленно вспомнился навязчивый сон, несколько последних лет регулярно вторгавшийся в беспомощный ночной разум: приходит человек и читает стихи, темные, тревожащие, как катрены Нострадамуса Я с радостью поменял его на Ханну каждую ночь. И потому охотно принял ее предложение войти в дом, который поражал неожиданно просторным залом и красивейшей лестницей на второй этаж. Но еще большее впечатление производили подробности: хорошие картины на стенах и между ними скрипки – всех размеров, от карманной до альта! Мои круглые глаза рассмешили хозяйку и вынудили дать разъяснения. Она дочь скрипичного мастера. Теперь была очередь смеяться мне – над собственной глупостью, но я не успел. Звук, негромкий, но явный, уловили мы с Ханной одновременно. Он послышался из комнаты на втором этаже, звук от падения предмета.

По удивленному лицу хозяйки я понял, что гость в комнате за витражным стеклом непрошенный. И рефлекторно напряг мышцы, поискав глазами, чем бы вооружиться. Но не успел и на сей раз. Дверь отворилась и на террасу вышел абсолютно голый парень, очень бледнокожий и огненно-рыжий. Не хватало только рогов. Увидев нас, он удрал в комнату. Раздался грохот, неразборчивая речь. Ханна вышла из ступора и буквально взвилась на месте.

– Дитрих, – завопила она – как ты сюда попал? Что ты тут делаешь?

– Мы уже уходим, – послышалось из-за двери.

– Мы?!

Дверь с витражным стеклом открылась и на балкон-террасу второго этажа, как на сцену домашнего театра, вывалились двое: рыжий Дитрих и его приятель, жгучий брюнет, женоподобный мальчик, на мокрых, красных губах которого застыла улыбка идиота. Парни явно пребывали под кайфом, а беспорядок в одежде слишком прозрачно указывал на голубой тон их отношений. Дитрих, кем бы он не приходился Ханне, вызывал во мне отвращение с первой секунды. Девушка явно была в шоке, и рыжий, пользуясь ее замешательством, пошел в атаку.