РАЙМОНД КАРВЕР
БЕСЕДКА
Утром она мне наливает виски на живот и слизывает. А после обеда пытается выброситься из окна.
Я ей: Холли, сколько можно? Хватит уже.
Сидим на диване в одном из верхних "люксов". Свободных номеров сколько угодно - выбирай любой. Но нам был нужен "люкс", чтоб можно было ходить и разговаривать.
Поэтому закрыли мы контору мотеля в это утро и пошли наверх, в "люкс".
Она мне: Дуэйн, это меня убивает.
Пьем "Тигер'с" с водой и льдом. С утра до после обеда мы немного поспали. Потом она вылезла из постели и пригрозила, что кинется из окна в исподнем. Пришлось ее держать. Мы всего-то на втором этаже. Но все-таки.
С меня хватит, - говорит. - Я больше не выдержу.
Прижимает щеку рукой, закрывает глаза. Мотает головой взад-вперед и мычит сквозь зубы.
Легче сдохнуть, чем смотреть на нее такую.
Чего не выдержишь? - спрашиваю, хотя и сам знаю, конечно.
Не буду я тебе снова разжевывать, - говорит. - Я себя потеряла. Я гордость потеряла. Я ведь гордая была.
Она красивая, чуть-чуть за тридцать. Высокая и черноволосая, и зеленоглазая - единственная баба с зелеными глазами, которую я знаю. В прежние денечки я говорил ей всякое про ее заленые глаза, а она отвечала, что раз у нее зеленые глаза, она знает, что жизнь у нее будет особая.
Как будто я не знал!
Так мне жутко от всех этих дел.
Слышно, как внизу в конторе трезвонит телефон. Весь день надрывается. Даже когда дремал, я его слышал. Открываю глаза и гляжу в потолок, и слушаю, как он звонит, и дивлюсь, что же это с нами творится.
Хотя, может, мне лучше глаза в пол упереть.
Душа вся вымотана, - говорит она. - Как камень стала душа. Никуда я не гожусь.
Вот что хуже всего - никуда я не гожусь.
Холли, - говорю.
Поначалу, как мы сюда переехали, стали работать управляющими, думали выкарабкаемся. Жилье бесплатно, плюс коммунальные услуги, плюс три сотни в месяц. Такое на дороге не валяется.
Холли вела документы. С цифрами у нее хорошо, и большинство клиентов селила она.
Она людей любит, и они ее тоже любят. Я убирал территорию, стриг траву, подрезал кусты, бассейн чистил, ремонтировал по мелочи.
Первый год все было нормально. По ночам я еще в одном месте подрабатывал.
Поднимались на ноги. Строили планы. А потом как-то утром, я не знаю... Я как раз клал плитку в ванной в одном номере, тут заходит эта горничная, мексиканочка, убираться. Холли сама же ее и наняла. Я, в общем-то, девчоночку и не замечал до того, хотя словом перебрасывались, когда виделись. Она меня, помню, "мистер"
называла.
Короче, то да сё.
Словом, после того утра стал я ее замечать. Девчоночка была такая аккуратненькая, зубки ровненькие, белые. Я, бывало, все на ее рот глядел.
Стала она меня называть по имени. Однажды утром менял прокладку на кране, и она заходит - и телевизор врубает, как горничные любят. В смысле, когда убираются.
Я бросил, что делал, и вышел из ванной. Она удивилась, когда меня увидела.
Улыбается, меня по имени называет. Только она его выговорила - мы в постели.
Ты и сейчас гордая, Холли, - говорю. - Ты все равно номер первый. Перестань, Холли.
Она мотает головой.
Что-то во мне умерло, - отвечает. - Долго это тянулось, но что-то умерло. Ты что-то загубил. Как ножом зарезал. Всё теперь такая грязь.
Она допивает свой стакан. Начинает плакать. Я пытаюсь ее обнять. Но без толку.
Наливаю по новой и выглядываю в окно. Две машины с нездешними номерами припаркованы у конторы, водители стоят под дверью, разговаривают. Один заканчивает что-то говорить другому, оглядывается на корпуса и вытягивает подбородок. Там же стоит баба, прилипла лицом к стеклу, ладошку приложила козырьком, заглядывает внутрь. Дергает дверь.
Внизу начинает звонить телефон.
Даже вот только что, когда мы этим занимались, ты думал о ней, говорит Холли.
- Дуэйн, это больно.
Берет стакан, который я ей протягиваю.
Холли, - говорю.
Это правда, Дуэйн, - говорит. - Ты даже со мной не спорь, - говорит.
Она ходит взад-вперед по комнате в трусиках и бюстгальтере со стаканом в руке.
Мне: Ты пошел на сторону. Ты доверие убил.
Становлюсь на колени, начинаю упрашивать. А сам думаю о Хуаните. Это жутко. Не знаю, куда я качусь, да и все остальные на свете тоже не знают.
Я ей: Холли, солнышко, я тебя люблю.
На стоянке кто-то наваливается на клаксон, умолкает и снова наваливается.
Холли вытирает глаза. Говорит:
Налей мне. Здесь одна вода. Пускай жмут на свои вонючие бибикалки. Плевать. Я уезжаю в Неваду.
Не надо в Неваду, - говорю. - Ты несешь бред, - говорю.
Ничего не бред, - отвечает она. Невада - это совсем не бред. Можешь оставаться здесь со своей уборщицей. Я еду в Неваду. Или я с собой покончу.
Холли, - говорю.
Что Холли! - говорит.
Сидит на диване, подтянув колени под подбородок.
Еще плесни мне, сукин ты сын, - говорит она. Говорит: Заебали своими бибикалками. Пусть в "Травелодже" блудят. Там твоя уборщица сейчас убирается?
Еще плесни, сукин ты сын.
Она складывает губы и оделяет меня своим особым взглядом.
Странная штука выпивка. Если оглянуться, то до всех наших важных решений мы дошли под выпивку. Даже когда говорили о том, чтобы подвязать с выпивкой, и то сидели за кухонным столом или снаружи, за вкопанным столиком, с упаковкой пива или с бутылкой виски. Когда думали переехать сюда управляющими, просидели пару ночей с выпивкой, пока перебрали все за и против.
Я разливаю остатки "Тигерса", кидаю лед и добавляю воды.
Холли сползает с дивана и растягивается поперек кровати.
Говорит: Ты делал это с ней в кровати?
Мне нечего ответить. Чувствую, что внутри у меня слов не осталось. Протягиваю ей стакан и сажусь в кресло.
Пью свое пойло и думаю, что как раньше уже никогда не будет.
Дуэйн? - говорит она.
Холли?
Мое сердце стучит медленнее. Я жду.
Холли была моей единственной настоящей любовью.
Дела с Хуанитой были по пять дней в неделю, с 10 до 11 часов. В любом корпусе, куда она заходила со своей уборкой. Я просто входил туда, где она работала, и закрывал за собой дверь.
Но в осномном все происходило в 11-ом. Одиннадцатый был у нас счастливым номером.
