Через некоторое время, оправившись от Софочки, я познакомился с Валей Гусер. Фамилия полностью соответствовала ее внешности. После Софочки Валя казалась мне совершенно беззащитной. Она была романтически настроенной девушкой и обожала туристские походы и все, что с ними связано: костры, песни под гитару, немытые котелки и прочую походную фигню.

Усевшись на небольшой пригорок, впоследствии оказавшийся муравьиным гнездом, я с некоторой осторожностью взял Валину руку и стал перебирать ее хрупкие пальчики. Валя свою длань не оторвала, только кивнула томно: мол, продолжай. Я продолжил и так увлекся, что не заметил, как первый передовой отряд муравьиных гурманов аппетитно вгрызся в мою задницу. Пытаясь сбросить с себя поедающих меня тварей, я начал этой самой задницей активно елозить по гнезду. Валя приняла эти телодвижения за робкие проявления страсти.

«Потерпи, – нежно прошептала она. – Еще чуть-чуть».

Я бы, конечно, потерпел, но к этому моменту на моем заднем форпосте пировала уже целая муравьиная дивизия, а то и две. От окончательного поедания мое многострадальное мягкое место спасло только то, что стало холодать. И гражданка Гусер царским голосом предложила перенести ласки с лона природы непосредственно в спальный мешок.

В ту же ночь под шум дождя и завистливое уханье сов я, путаясь в лямках Валькиного нижнего белья, лишил себя девственности.

Ранним утром, выцарапавшись из мешка и сладко потягиваясь, Валя сказала:

– Я так счастлива. Я себя чувствую как сказочная птица Пенис, восставшая из пепла.

Пришлось констатировать, что Валя была хоть и романтичной, но малообразованной девушкой.

Должен признаться, что на моем пути часто встречались необразованные девушки. Одна, пригласив меня на белый танец, прижалась щекой к щеке и спросила блудливо:

– Броетесь?

– А как же, – в тон ответил я. – Какой же молодой человек не броется? Как утром проснусь – бритву в руки и броюсь, броюсь, броюсь… Пока все не сброю!

Но попадались и эрудитки. После того как я продемонстрировал одной из них свои выдающиеся, как мне казалось, мужские способности, она раскинулась в неге на постели и спросила:

– Милый, а кто твой любимый литературный герой?

Мне показалось, что вопрос прозвучал несколько несвоевременно.

– А твой? – спросил я, находясь в состоянии морального нокаута.

– Павка Корчагин, – ответила она, и в глазах ее засветился задорный комсомольский огонек. – Особенно когда он узкоколейку строил.

Мне стало мучительно больно… Я поднялся и молча оделся. Светлый образ Корчагина стоял перед глазами и как бы говорил мне: «Как же вам не стыдно, товарищ?! Мы там, в двадцатых, себя не щадя, вымащивали дорогу в светлое будущее, а вы в этом светлом будущем вот чем занимаетесь. Эх, товарищ, товарищ…»

В семнадцать лет я, по велению своего раздираемого противоречиями сердца, поступил в Кишиневский народный театр. Условия приема в сей храм художественной самодеятельности были просты. Хочешь поступать – будешь принят. Не хочешь поступать – не будешь принят.

Создателем этого уникального театрального организма являлся Александр Авдеич Мутафов. Лет ему было около семидесяти, но он об этом не знал, поскольку давно находился в маразме. Правда, с элементами просветления. Лицо Мутафова смахивало на сильно высохший помидор, из центра которого неизменно вытарчивала выкуренная до последнего миллиметра сигарета «Ляна». В народе эти сигареты называли «атомными», и действительно, когда Мутафов закуривал, невольно хотелось дать команду: «Газы!»

Еще Авдеич любил дешевый портвейн. Он называл его уважительно – «портвэйн». С таким вот почтительным употреблением буквы «э» я столкнулся еще раз. Встречался я с одной. Однажды она мне говорит:

– Кофэ хочу! – решительно так говорит.

«Ну, кофе так кофе», – подумал я и повел девушку в близлежащий общепит. Выпила она чашку, прокрутила во рту последнюю каплю, и после небольшой паузы я слышу:

– Еще хочу.

Взял вторую. Выпила.

– Еще, – говорит, – хочу.

Взял третью. Третью она пила долго и сосредоточенно, причмокивая и облизываясь. Потом вздохнула протяжно, протерла платком пропотевшее от дегустации лицо и произнесла загадочную фразу:

– Все мне говорили – «кофэ, кофэ»… Ни-че-го особенного.

Итак, Мутафов. Обычно, напившись «портвэйну», он закуривал традиционную «атомную», собирал нас в круг и начинал свою маразматическую речь.

«Значит, дело было в тридцать седьмом году. Или в двадцать седьмом? Нет, в тридцать пятом! Время непростое. Сложное, я бы сказал, время. Искусство в застое. Слышу звонок.

– Кто говорит? – спрашиваю.

– Станиславский с Немировичем! – отвечают.

– Слушаю вас обеих, – говорю.

А они мне говорят:

– Не хотите ли МХАТом поруководить?.. А то без вас беда нам».

В зависимости от количества выпитого рассказ варьировался. Например:

«Когда мы встречались с Пашей Пикассо, он мне прямо заявил:

– Да ты, Саня, с твоей внешностью да с твоими манерами стал бы на Западе звездой номер раз!»

А однажды допился до того, что увертюра звучала так:

«Дело было до войны. Только-только заключили с Германией пакт о ненападении. Звонят. Голос с немецким акцентом:

– Господин Мутафофф?

– Да, – отвечаю.

– Это из Рейхстага беспокоят. С вами хочет фюрер поговорить».

– Кто хочет? – изумились мы.

– Ну Гитлер, кто! Военный парад приглашал поставить на стадионе. Да не получилось – война помешала. А жаль… Я бы им там наворотил!

Потом закурил свою «Ляну», затянулся глубоко и, задумчиво глядя на свои пожелтевшие от никотина ногти, сказал:

– А ведь обещал войну первым не начинать… Вот и верь после этого людям!

За десять лет диктаторства в народном театре Мутафов поставил два спектакля. Первая пьеса была написана грузинским драматургом или, как теперь говорят, лицом кавказской национальности Амираном Шеваршидзе. Называлась пьеса «Девушка из Сантьяго», и в ней в легкой увлекательной форме рассказывалось о боевых буднях простой кубинской девушки, которая в течение нескольких часов нанесла американцам такой материальный ущерб, что, вздумай сегодня Фидель Кастро этот ущерб возместить, Куба осталась бы без штанов. К счастью для американцев, отважную девушку в конце спектакля зверски замучила батистовская охранка. Не сделай они этого, то и Америка наверняка осталась бы без штанов. Пьеса, безусловно, удалась автору, так как была одобрена спецкомиссией ЦК КПСС и рекомендована к исполнению. Насколько хороша вторая пьеса, сказать не могу. Это была «Бесприданница» Островского, относительно нее комиссия из ЦК никаких положительных рекомендаций не давала.

Несмотря на то что два эти опуса шли не менее десяти лет, Авдеич ежедневно репетировал отдельные сцены, пытаясь довести их до совершенства.

– Так! – победоносно орал он хриплым пропитым голосом. – Хор-рошо!.. Но уже лучше!

В такие минуты он напоминал героя Гражданской войны Григория Котовского, с ходу берущего какой-нибудь белогвардейский оплот.

Полгода я сидел в зале, наблюдая эти незабываемые уроки мастера и ожидая, когда же наконец мастер обратит на меня свой пылающий режиссерский взор. И вот – свершилось. В кубинской эпопее был выписан персонаж – священник Веласкес. Роль в реестре действующих лиц была обозначена автором так: «Священник Веласкес из Сьюдад-Трухильо» – и единственное, что успевал сказать по ходу пьесы этот злополучный священник, и было это самое: «Я – священник Веласкес из Сьюдад-Трухильо», – после чего его вешали. Происходило это следующим образом. Революционно настроенная девушка из Сантьяго приказывает: