Письмо 25. Про хлеб

Помню, как однажды я проснулась от сочного потрескивания дров в печке. Отодвинула уголок ситцевой занавески, прикрывающей широкую лежанку на тёплой печи, стала наблюдать за бабушкой Елизаветой. Вот она поправляет белый платок на голове, надевает поверх цветного фартука беленький и начинает замешивать тесто для хлеба. Но прежде чем замесить его, тщательно просеивает муку через сито.

– Нехай надышится, наберется свежего воздуха, нагуляется на свободе, – ласково приговаривая, постукивает ладошкой по бортику сита из берёзовой коры. Наливает густую закваску из глиняного горшка, подливает тёплой воды и заводит опару.

– Як опара подыметься, запузыриться, тут уж треба постараться, – всегда говорит бабуля. – Тесто треба вымешивать до тех пор, поки хребет нэ заломить и три пота с тэбэ нэ сойдэ!

И вымешивает его, читая молитву, и снова месит, месит, месит, стряхивая уголком платка капельки пота со лба.

Накрывает квашню вышитым полотенцем и оставляет её в покое. Никто не должен мешать тесту оживать, подходить. Никто не должен даже рядом топтаться. Никаких сквозняков и хлопанья дверью. Всё делается тихо, молча, как будто в доме кто-то отдыхает после тяжкой работы.

Проходит время – и снова бабушка хлопочет у квашни. Снова она – в белом переднике с карманом на груди и с полотенцем на плече. Что-то нашёптывая, обминает пышное тесто, упрямо вылезающее из деревянной квашни. Квашня, кадка, или ласково – дежа… С ней обращались почтительно, уважительно, осторожно. Её берегли. Она никогда не мылась водой, а после теста бабушка тщательно выскребала её ножом. После выпечки в ней хранился хлеб, накрытый белым полотенцем. И запах у дежи был удивительно тёплый, хлебный, родной, незабываемый по сей день.

Наконец-то тесто, всхлипывая и недовольно шипя, выпуская прозрачные пузыри, укладывается в широкой кадке. Бабушка собирает остатки теста с правой руки, кладёт в рот, жуёт, прикрыв глаза, одобрительно кивает головой. Что-то тихо бормоча себе под нос, накрывает будущий хлеб полотенцем, моет руки в ведре.

Здесь ничего не пропадает зря. И вода, в которой бабуля ополоснула руки, пойдёт не на улицу, а в корм свиньям. Они уже верещат в своём загоне во дворе, ожидая, когда их будут кормить. В алюминиевом баке, в котором всегда готовится пища для животных, бабушка большой деревянной толкушкой толчёт картошку, разбавляя её водой из ведра.

Тихо скрипит дверь. Дед, ночевавший на сеновале, заходит в дом. Дедуля малоразговорчив, всегда угрюм, любит с цигаркой посидеть на завалинке, глядя куда-то вдаль. Не говоря ни слова, берёт ведро с едой для свиней. Уходит, не до конца затворив за собой дверь. Он знает: по субботам бабушка ставит тесто на хлеб, поэтому дверью хлопать нельзя. Никаких резких звуков и громких разговоров. Тесто не любит шума.

Тут же в щель просовывается шустрая головка курицы с гребешком набок. Оценив обстановку, она, поочерёдно поднимая лапки высоко вверх, сжимая длинные пальчики с острыми коготками в кулачок, чтобы смягчить свою поступь и сделать её неслышной, направляется к столу. Бабушка разгребает в печи жар, ухватом ловко подхватывает чугуны и засовывает их в раскалённое жерло. Она стоит спиной к столу. Искоса поглядывая на бабушку, курица спешно собирает невидимые крошки с пола. Её многочисленные подружки следуют за ней, совсем не обращая внимания на хозяйку. Самая смелая несушка уже на столе, где лежит ломоть хлеба. Торопливо отрывает от него куски, тряся головой и придерживая ломоть длинными когтистыми пальчиками лапы, как собака. Крошки хлеба летят в разные стороны. Курица давится, спешит. А вокруг стола уже толкотня, назревает драка между осмелевшими курами.

– Старый дурень! Опять дверь оставил нараспашку, пранцюватый! Кыш, кыш, кыш! – шёпотом ругается бабуля, машет полотенцем, выгоняя наглых кур из хаты. Меня раздирает смех. Но я терплю, чтобы не получить тумаков этим же полотенцем за то, что была с курами заодно.

И через минуту бабушкин голос уже с улицы

– Цыпа, цыпа, цыпа…

Тем временем непослушное тесто вновь «подрастает». И ему уже не хватает места в кадке. Его распирает так, что оно начинает сползать по стенкам деревянной посудины. А бабуля уже тут как тут. Ловко подхватив податливую массу, вытаскивает её из квашни на стол. Отрывает небольшие куски, подбивает их, посыпая мукой из мешка. Наблюдаю за бабушкой. Она не замечает этого, ей некогда смотреть по сторонам. И вот уже на столе выстроились круглые булки. Бабушка поглаживает рукой каждую бережно, ласково. И без остановки что-то шепчет, шепчет…

Перекрестив заготовки, накрывает их широким рушником. Чистит ножиком квашню, крошки бросает в бак с едой для животных. Веником из полыни сметает невидимый мусор в совок, стряхивает его в топку. Вокруг чистота и порядок —ни одного лишнего предмета, ни одной лишней вещи. Ухватом бабушка достаёт из печи чугуны. Снова кочергой поправляет жар в печи, отодвигает его подальше. Бросает горстку муки на горячий под. Если мука загорается, значит, рано ещё хлебушек в печь ставить, сгорит. Кладёт на широкую лопату капустные листья, посыпает их мукой и аккуратно выкладывает подросшие буханки. И так, по очереди, все они отправляются в печь. И через некоторое время в доме пахнет свежим хлебом! Горячим хлебом. Вкусным. Настоящим хлебом. Этот аромат никуда не денется из памяти. Он живёт в каждой клеточке моего организма.

Бабушка ни минуты не сидела, я не видела, когда она ела. Видимо, и ломоть хлеба на столе, который клевала шустрая несушка, был приготовлен для завтрака «на ходу», но пути к другим делам и хлопотам. У бабушки одно дело плавно переходило в другое, дополняло первое, продолжало его. Она делала всё сама, своими руками. И так, на ногах, целый день – у плиты, в огороде, во дворе, возле многочисленных животин, которые узнавали бабушку по голосу, по шагам, по запаху. Время рядом с ней было густым, долгим, ароматным, имело свой неповторимый запах, атмосферу, ауру тепла и покоя.

Сейчас такого времени нет. Оно чаще всего пустое, короткое, холодное, безвкусное… Его наполнили неживые предметы, ставшими такими необходимыми,– телефоны, компьютеры, кофе-машины, хлебопечки и прочие «руки», которые отняли у нас наши собственные руки, тёплые и умелые. Но иногда я стараюсь вернуть мизерные кусочки той далёкой атмосферы в свой дом, беру большую кастрюлю, сею туда муку, замешиваю тесто на опаре, пеку пироги. И в доме оживает воздух, он наполняется невидимой аурой любви, счастья и ностальгии по далеко ушедшему детству, в котором все были живы, здоровы и счастливы…

Письмо 26. Про вареники

Какое замечательное слово – вареники. Мягкое, нежное, тёплое. Я помню первую встречу с варениками – именно встречу, незабываемую, яркую. Они лежали в огромном сером алюминиевом тазу, крепко прижавшись друг к другу: влажные, блестящие, толстопузые, с творогом. Деревенская бабушка Елизавета вытряхнула из глиняной крынки густую сметану, постучала ладошкой по пузатым бокам горшка, чтобы убедиться, что этот жирный ком выскочил весь, обтёрла указательным пальцем края посудины иоблизала его, сочно причмокивая. Подошла тётка Мария. И женщины, взяв с двух сторон тазик, начали его трясти. Тряска продолжалась с минуту. Вареники подпрыгивали вверх, пританцовывая в воздухе, и возвращались в таз, щедро укутанные кремовой густой сметаной. И тут же таз с этой красотой занял почётное место в центре длинного стола.

На столе в алюминиевых и глиняных мисках красовались разные угощения – солёные огурцы, помидоры, квашеная капуста, тушёная картошка с огромными кусками свинины. На деревянных досках – сало, нарезанное крупными шматами и густо посыпанное чесноком. Но меня больше всего волновал таз и его содержимое. Не успела я наглотаться слюны, как в комнату внесли ещё один тазик. Бабушка зачерпнула черпаком из бидона, стоявшего на полу, топлёного масла и шмякнула его в новую порцию вареников.