— Вместе мы росли с Цыганковым, — спокойно поправила Ксанка. — Мещеряков появился в нашей станице уже в войну. Насколько я знаю, он из Петрограда, сирота. Отец убит на фронте, мать умерла от чахотки.

Детали Валеркиной анкеты — хорошей, надежной анкеты, прошедшей все проверки до того как Шмеерзон начал рыться в архивах — они все заучили наизусть, еще тогда, в двадцать пятом.

— Продолжайте, — коротко сказал Серый Пиджак. — При каких обстоятельствах вы познакомились?

— Мещерякова подобрал наш отец, нашел его у железной дороги. Видимо, его выкинули из поезда.

— Что значит — подобрал?

— Как котенка, — пояснила Ксанка. — Мещеряков был болен тифом. Он умирал. Мы с братом раньше переболели, так что мы его и выхаживали.

Они переболели, мама — умерла. Заразилась, пытаясь их спасти. Чертов тиф. Чертова война. Хоть бы ее больше не было.

— В каком году?

— В начале девятнадцатого. Тогда очень много беженцев из Петрограда приехало. У нас до войны края хлебные были, вот к нам все и ехали. По старой памяти.

В лицах гражданских впервые проступило что-то человеческое.

— Нда, понятно… — произнес Серый Пиджак. — А что потом было?

— Потом мы воевали, — просто ответила Ксанка. — С двадцатого по двадцать пятый год работали с Иваном Федоровичем Смирновым. В двадцать пятом году Мещерякова, кажется, отправили в какую-то командировку. Не знаю куда, у нас не принято было о заданиях болтать.

— Что же вы, даже не поинтересовались где ваш боевой товарищ?

Ксанка пожала плечами.

— Его Иван Федорович куда-то отправил, значит, причина разглашению не подлежит.

Если они продолжат спрашивать про Валерку, придется пустить в ход тяжелую артиллерию — долгий, проникновенный и подробный рассказ про внезапно начавшиеся роды, про схватки, про то как воды отошли и рассказывать, рассказывать, рассказывать, пока ее отсюда не выгонят. Однако упоминание Смирнова как всегда сработало, направление беседы изменилось.

— С Данилой Ивановичем часто видитесь?

— Редко, — снова честно ответила Ксанка. — У него служба, у меня семья и работа.

— И где он служит? — внезапно вступил в разговор Серый Пиджак.

— Мы на эту тему никогда не говорили. Я как-то спросила, давно еще, он сказал, что это секретная информация.

— Встречаетесь где? Он к вам в гости приходит?

Кажется, они говорили не только с Васютиным, но и с соседями, рассказавшими, что у Цыганковых компании регулярно собираются. Данькина контора, точно. Удобно — одним махом двоих накрыть. И Даньку уличить в лишних контактах и ее во вранье. Однако беседа слишком легко и просто протекает, будто для отчетности спрашивают. Странно.

— Нет, мы обычно с ним вдвоем где-либо в парке гуляем. Он не любит когда людей вокруг много, а к нам с мужем часто сослуживцы в гости приходят, и его и мои.

Одна из таких встреч с Данькой была назначена на сегодняшний вечер, но упоминать об этом Ксанка не стала.

— Какая интересная фамилия — Щусь, — вдруг произнес Льняная Рубашка. — Был такой махновский командир Федос Щусь. Родственник?

Ксанка засмеялась, будто услышав удачную шутку.

— На Херсонщине каждый пятый Щусь, — беззаботно сказала она. — А наша с братом фамилия от отца, красного командира. Его в девятнадцатом году убил атаман Сидор Лютый. Мы тогда в Конармию и вступили.

Члены комиссии уважительно помолчали и вопросов больше не задавали. Кто бы ей в тот жуткий день сказал, что и своей смертью отец сумеет их с Данькой защитить!

— Что ж, товарищ Щусь, перейдем к делу. Решено поручить вам ответственнейшее задание, послужите Родине на самом важном участке. Для этого, конечно, надо будет овладеть теорией, практикой вы и без того прекрасно владеете, но, подкрепленная теорией, она будет куда более эффективна. Так что сейчас езжайте вот по этому адресу, — Серый Пиджак протянул ей лист бумаги, — оформлять документы. Пропуск на ваше имя выписан, товарищи расскажут вам о деталях.

Ксанка посмотрела на часы.

— У меня еще два часа рабочего времени.

— Уже нет. Теперь вы работаете у нас. До свидания, товарищ Щусь, — Серый Пиджак и Льняная Рубашка пожали ей руку.

Она улыбнулась на прощание и вышла в коридор, ощущая как колотится сердце и подгибаются ноги. Васютин все еще сидел в коридоре.

— Ну что там, что там?

— Сейчас и тебя вызовут… наверное.

— А что там спрашивают, Ксан? Оксана, ты куда?

— Ушла я. Насыщенной тебе половой жизни, Васютин.

Официально учреждение, куда ее направили, называлось ПросветСтройМонтаж, но, конечно, это было всего лишь название. Через два часа она уже закончила все формальности и села в трамвай. Данька должен был ее ждать на Пионерских прудах. В сумочке лежало удостоверение члена профсоюза работников легкой промышленности на имя Антонины Нечипоренко, пропуск в спецхран Библиотеки имени Ленина — тоже на имя Нечипоренко — и расписание занятий. Большая часть дисциплин называлась незамысловато: Дисциплина 1, Дисциплина 2 и так далее. Под своими именами выступали только курсы самообороны (интересно, чему учить будут, мы же их и разрабатывали), занятия в тире (а это хорошо, практики давно не было) и вольтижировка (ура!).

Людей в трамвае было мало, час пик еще не начался. Стоя на задней площадке, она смотрела в окно, но видела низкое страшное солнце, залитый кровью ковыль и слышала неровный, рваный ритм сабельного боя. Подошла кондуктор. Ксанка протянула мелочь и ссыпала сдачу в кошелек.

Вдох-выдох, все внимание на выдох, вдох-выдох, все внимание на выдох, вдох-выдох…

Надо успокоиться. Пока что расследование Шмеерзона не отыскалось, но обязательно найдется, дайте срок. Шмеерзон ведь нашел дело Михаила Евграфовича Мещерякова и Софьи Людвиговны фон Траубензее, дворян, эсеров, членов боевой группы, и, как будто этого всего недостаточно, друзей Каплан, расстрелянных в 1918 году по приговору Петроградского Реввоенкома. Семь лет спустя, но нашел.

Валерка дважды классовый враг получался. Контра в квадрате.

Они на то собрание шли, ничего не подозревая, еще над повесткой посмеялись — все, Валерка, вскрылась аморалочка-то, сейчас твоя Мезенцева жениться тебя обяжет. Если что — беги, прикроем.

Удачная шутка получилась. Смешная.

Мезенцева и вправду выступила, сразу после обличающей Валерку речи Шмеерзона. Потрясенно сообщила, что давно уже замечала у товарища Мещерякова враждебные наклонности, и глубоко, глубоко раскаивается в своей с ним интимной связи. Простите меня, товарищи, за мою наивность и классовую слепоту. Не разглядела врага. Так и сказала: врага. Враг при этих словах закаменел лицом и автоматически поправил очки на переносице. Ксанка принципиально не употребляла брань в своей речи: в эскадроне наслушалась на три жизни вперед, хватит, но теперь с удовольствием делала исключение ради Мезенцевой. После ее спича Ксанка на трибуну и вышла. Потому что поймала Валеркин взгляд — глухой и отстраненный. Он, наверное, он с таким же взглядом бильярдную взрывал, но тогда, в Крыму, весь их план был завязан на том, что Валерка взрыв переживет, а здесь он уже успел, видимо, утвердиться в мысли, что помощи ждать неоткуда и был готов идти до конца. До самого конца.

Что говорила — толком не помнила, так ей худо было, но горло еще три дня болело так, что только шептать получалось. Когда рожала она не кричала, получается, во время своего выступления голос сорвала.

Яшка топтался рядом, ожидая пока она закончит, потом мягко ее отстранил, а сам сказал с трибуны что-то вроде «Развели игры в чистоту крови, хуже беляков. Никто здесь и мизинца Валеркиного не стОит». Следующим Данька выступил со словами «Если у кого-то к моей группе вопросы — задайте их сначала мне. Я за каждого из них отвечу. Идем отсюда, Валер…»

И они ушли под полное молчание собравшихся.

Они потом уже узнали, что за Валеркой приходили той ночью, но Валерка ночевал там, где и ожидать было нельзя — на кафельном полу роддома, сообщив врачам, что гражданка под арестом, а он охраняет.