А еще реже мать, палец к губам прижав, шла в расположенную рядом цыганскую кибитку, к тетке Доре. Та белозубо усмехалась, сияла чернющими, как у сына, а потом и внука, глазами, насыпала Ксанке леденцов — ай, яхонтовая, хорошая же у тебя дочка, мне б такую, не боись, не украду. О чем-то они с матерью шептались, а Ксанка, пытаясь раскусить липкие сладкие камушки, сердито думала, что все это обман, и на самом деле Дора живет в доме у левады, а ни в какой не кибитке, и сын ее с Данькой в школу ходит, и все эти разговоры про трефовых королей и пиковый интерес — чтобы мамка ей заплатила и больше ни для чего.

Все сгинуло, ушло в никуда, как Атлантида, про которую Валерка взахлеб рассказывал, легло на дно под толщей воды, вознеслось в райские кущи из проповедей отца Макея. Есть где-то на небесах Иерусалим, а в нем дом стоит, большой, светлый, где теперь отец с матерью живут, туда тетка Дора в гости заходит — и ругаются они с мамкой на чем свет стоит, а батя, покачав головой, уходит на завалинку покурить, возвращается, когда женщины, трижды расплевавшись, мирно чай пьют и о пустяках болтают.

Ксанка тот дом как наяву видела, но знала, что ее в Иерусалим Небесный не пустят — и неверующая и натворили они с Данькой столько, что мать в ужасе отшатнулась бы, узнай она, какой ценой ее дети выжили.

Народа на базаре мало было — в основном женщины, усталые, измученные голодом и страхом, продающие нехитрый скарб. Ксанка тоже стояла, держала в руках варежки. Так себе варежки были, мать за такое рукоделие ее ухватом вокруг хаты гоняла бы, но по ночам при свете каганца хорошего не свяжешь, да и стояла она не ради продажи.

— Что хочешь, — полицай взял у нее из рук варежки, повертел их, попытался натянуть на лапищу, посмотрел критически.

— Три стакана муки.

— А не много? — он вернул ей варежки.

— Дети у меня, кормить надо.

— Так чем же ты думала когда рожала? — Он, хромая, пошел дальше.

Ксанка вздохнула, посмотрела ему вслед, надела сама, в попытке согреться. Крохотный бумажный лепесток лег ей в ладонь. Она зажала его в кулаке, сунула в карман. Чуть позже, отойдя будто по нужде, достала, прочитала. «Абрикосовая».

Когда она вернулась, ее неожиданно обняла громогласная женщина.

— О це ж ты, Клавдия Николаевна, а я-то думала!

— Та ни, — выдохнула Ксанка, сжатая в железной хватке. — Це Антонина Петровна! — И тихонько выдохнула на ухо женщине:

— На Абрикосовой облава будет. Уходите скорее.

— А смахиваешь на Клавдию, — подозрительно прищурилась женщина. — Уверена, что Тонька ты, не Клавдия?

— Уверена, яхонтовая, — улыбнулась Ксанка

— Ну раз так, то так, — согласилась женщина. — А чего ты хочешь за эту прелесть?

— Три стакана муки хочу.

— Ну давай, Неклавдия, режь меня без ножа. Туточки ровно три стакана муки.

Женщина протянула корзинку. Ксанка взяла ее, сдвинула в сторону тряпки. Три стакана, как и было сказано. Женщина забрала варежки и торопливой уточкой засеменила к выходу. Ксанка тоже начала собираться, стараясь не спешить, не навлекать подозрений. И поймала взгляд человека, стоящего напротив.

Васютин. Откуда он здесь?..

***

Заметила она его, заметила. Пришлось подойти. Ксанка смотрела ясно и доверчиво. Улыбалась. Улыбка была той самой, из юности.

— Расторговалась, хозяюшка?

— Ты откуда здесь взялся?..

— Да вот… взялся. Стою и смотрю, ты или не ты…

— Я, Вася, я.

На них оборачивались. Васютин сообразил, что мужчины здесь появляются очень редко.

— Пойдем, — решительно сказал он. — Расскажешь, что и как. Или тебе тут еще постоять надо?

Ксанка махнула рукой.

— Базар сегодня никудышний, еле одну пару продала, чего тут стоять. Пошли.

Они вышли за ограду. Ксанка легко шагала впереди, держала в руке плетеную корзинку. Вызванный им патруль маячил вдалеке, ждал сигнала.

Она дошла до перекрестка и остановилась. Дома со всех четырех сторон были превращены в развалины. Васютин подумал, что здесь идеальное место — никто ничего не увидит.

— Ты как тут очутился, Васютин? Ты же на фронте должен был быть?

— А я там и был, Ксана. Призвали, потом плен, потом бежал, вот, к своим пробираюсь. Ты сама как здесь оказалась?

Она развела руками, жалобно улыбнулась.

— Да вот так и оказалась. От мужа ушла, сюда приехала, на родину, еще до войны.

— От мужа ушла? — очень натурально удивился он. — А чего так? У тебя ж ребенок был, вроде?

— Ребенок с отцом остался, в Москве школы лучше. Должен был ко мне тем летом приехать, да война началась.

— Ясно, — сказал он. — Как вообще живешь?

— Тихонько живу, очень осторожно, — вздохнула Ксанка. — Вот, вяжу потихоньку на продажу.

— А живешь-то где?

— Дом немцы забрали, так я к невестке перебралась, у меня же вся родня здесь. Говоришь, к нашим пробираешься?

— Пытаюсь. Плохо получается.

— Да уж, нелегкое это дело.

— Ксан, помоги, — вполне искренне сказал он. — Мне уже хоть в петлю. Если есть какие-то знакомые, кто документы мог бы сделать или проводить… Век не забуду, клянусь.

Она задумалась, по-детски выпятив нижнюю губу.

— Документы, говоришь, — наконец сказала она, качая корзинкой, по виду пустой.

— Что там у тебя?

— Да муки чутка выменяла, затируху сегодня сделаю, хоть поедим. Ты сам-то голодный небось?

Васютин голоден не был, но кивнул. Ксанка достала из-за пазухи краюху черного хлеба — мука пополам с толокном и корой, есть это было невозможно — протянула ему. Васютин старательно впился зубами в землистое тесто и попытался прожевать вязкую массу.

— Насчет документов я у кумы поспрошаю, она с кем-то из комендатуры живет… ну как живет, иногда поживает… может и получится что. Ты меня завтра тогда на базаре найди, расскажу, что узнала.

— На базаре будешь?

— Я там каждый день, жить же надо на что-то…

— Да, — согласился он. — Жить всем надо.

И отвернувшись от нее, высморкался. Патруль, дождавшийся знака, немедленно обступил их. У Ксанки расширились глаза, она метнулась назад, но ее уже держали двое, скрутили руки. Корзинка упала на землю, сероватый порошок рассыпался по черной грязи.

— Вы что делаете, — негодующе и очень натурально закричал Васютин. — Вы не имеете права!

Патрульные обругали его, велев замолчать. Васютин, будто в приступе ярости, взял командира патруля за воротник и потряс. Командир патруля молча отцепил его руки от своей шинели.

— Разберемся, — кинул он.

— Я постараюсь что-то сделать, — крикнул Васютин вслед патрулю, уводящему Ксанку. Она обернулась. От ее взгляда по спине прошел холодок. Поняла?..

Как бы там ни было, если он не вмешается, утром ее повесят. А он вмешается, он доступно, на пальцах, объяснит ей что к чему, выведет ее из камеры смертников, и когда ее друзья-подпольщики дадут ему проводника и документы, он сдаст их всех — или только ее, как получится — Клапке. Если начинаешь новую жизнь, надобно позаботиться о тех, кто остается в старой.

Прекрасный день.

Лучший в его жизни.

***

Участок улицы между горкомом и рынком уцелел, но люди здесь больше не жили, так что коробки домов зияли выбитыми стеклами и медленно разрушались. Тут разведчики и обосновались, поджидая Васютина. Дорога была одна, рано или поздно Васютин должен был здесь пройти, рыночную площадь миновать никак не получилось бы.

Площадь эту Яшка помнил с детства — когда-то здесь мать на ярмарках работала, возвращалась бледная и с головной болью. Дед ругался страшно, кричал, что она своей честностью цыган позорит, где это видано, гаджо{?}[Все, кто не цыгане] правду говорить! Мать, не вставая с сундука, где отлеживалась, вяло возражала, что обманутые второй раз не придут, а так к ней очередь стоит, денег вон принесла, еды принесла, зачем кричишь? Яшка как-то набрался смелости, попросил ее перестать гадать, раз так тяжело ей это дается, он уже вырос, сам работать будет, она усмехнулась странно, пообещала, что будущая ярмарка последней станет. Так оно и вышло — месяца после ярмарки не прошло как ее и деда убили…