– Твое пожелание высказано как раз вовремя, Цермай, потому что и у меня к тебе есть одна просьба.
– Скажи, и если в моей власти удовлетворить ее, клянусь, ты получишь то, чего желаешь.
– Среди твоих бедайя есть одна, которая мне нравится; я хочу, чтобы ты дал мне ее.
– Нунгал, ты опустошишь мой дворец! Ради твоего удовольствия я пожертвовал белой девушкой из Голландии; ее ужалила змея Харруша, и она обязана тем, что еще жива, лишь противоядию от укусов рептилий, которое ты дал ей; но, несмотря на твои снадобья, она умрет; ты хочешь, чтобы танцы больше не услаждали мой досуг, а песни не разгоняли скуку?
– Слово Цермая весит мало, как пух из коробочки хлопка: довольно одного дуновения и одной секунды, чтобы развеять его белые нити.
– Нет, Нунгал; слово сказано, и я не пойду против него. Выбирай себе наложницу; будет ли она темной, словно кожура граната, или белой, как цветок гардении, ты можешь взять ее, она уйдет с тобой к твоим людям. Есть лишь одно исключение.
– И этого слишком много, если именно ее я хочу.
– Так опиши мне ее, Нунгал, чтобы я не тратил слов напрасно.
– Та, которую я хочу, вовсе не смугла, словно кожура фаната, и не белее цветка гардении; она желтая, как лилия, что растет на берегу ручья, и все же это самая прекрасная твоя бедайя.
– Арроа, дочь Аргаленки! – воскликнул Цермай; его смуглое лицо побледнело до синевы, а глаза налились кровью.
– Ты сам назвал ее, Цермай, – совершенно спокойно ответил Нунгал. – Но почему ты так изменился в лице?
– Нунгал, проси у меня все что угодно! – дрожащим и прерывающимся голосом закричал Цермай. – Потребуй у меня всех других бедайя из моего дворца; проси мою черную пантеру, что лижет мои сандалии, словно щенок; возьми мои поля и леса, чтобы сделаться богатым; бери мой дворец – я ни в чем не откажу тебе, только не говори мне об Арроа, нет, нет, я не смогу отдать тебе ее!
– Зачем мне твои богатства? Что я буду делать с дворцами? Цермай, я хочу желтую девушку с черными, как у газели глазами.
– Я тебе отказываю, Нунгал.
– Не объяснишь ли ты мне, по какой причине?
– Я не знаю, не могу объяснить, что во мне происходит, но, с тех пор как она поселилась в моем дворце, я забыл ради нее всех ее подруг. Два дня, что я провел вдали от Арроа, показались мне веками; поистине, я думаю, что люблю ее.
– А если бы тебе сказали, что трон, о котором ты мечтаешь, можно получить, лишь пожертвовав ею?
– Я буду в нерешительности, Нунгал!
– Дитя, – ответил малаец с улыбкой, в которой сочувствие мешалось с презрением. – Дитя, которое хочет управлять стихиями и потусторонними силами, но не может заставить умолкнуть собственные страсти!
Яванец, поняв урок, опустил голову; и все же в горечи этих упреков было нечто сладкое: ему показалось, что он сможет сохранить Арроа.
– Послушай, Цермай, – продолжал малаец. – Минуты драгоценны, мы не можем терять их; сегодня вечером я должен покинуть этот берег, завтра я буду в море, через месяц ты вновь увидишь меня.
– Что я буду делать в это время?
– Ты будешь продолжать начатое, будешь раздувать пламя раздора между туземцами и завоевателями, сжалишься над угнетенными и в случае нужды придешь им на помощь, воспользуешься недовольством, ненавистью, жаждой мести; в этой несчастной стране лишь эти струны мы сможем затронуть; их вера в Бога умерла с верованиями в Брахму, а что касается патриотизма – они даже слова такого не слышали. Рассыпай золото, рассыпай беззаботно и без опасений, и, когда придет время жатвы, ты вновь увидишь меня: я помогу тебе собрать урожай.
– Золото! – с беспокойством произнес Цермай. – Ты же знаешь, как мало его оставили мне колонисты.
– Завтра Ти-Кай передаст тебе на эти цели шестьсот тысяч флоринов.
– Шестьсот тысяч флоринов! Но ненависть Ти-Кая к европейцам не так велика, чтобы он пожертвовал такую сумму.
– Эти деньги не из кошелька китайца.
– Так откуда они возьмутся?
– Два дня тому назад ты подарил мне белую бедайя, которую я у тебя просил; сегодня я возвращаю ее тебе, Цермай.
– Увы! – воскликнул яванец. – Бедная девушка, может быть, сегодня же вечером отдаст Богу душу.
– Нет, она умрет только завтра к вечеру, в час, когда солнце скроется за вершиной горы Сари; а утром, в третий час дня, Ти-Кай принесет ей деньги, о которых я говорил тебе. Смело войди в комнату, где будут лежать ее останки; ты не боишься мертвых, раз хочешь беседовать с духами, а значит, сможешь завладеть золотом.
– Но все же, откуда это золото?
– Это доля, принадлежащая девушке из наследства ее прежнего хозяина, доктора Базилиуса.
– Чье завещание…
– …чье завещание предназначало треть состояния, оставленного его племяннице, той из трех женщин, живших в его доме, которая добьется слов любви от мужа этой самой племянницы.
– С какой целью он сделал такое странное распоряжение?
– Доктор Базилиус ничего не делал без оснований. Дай юному побегу банана сменить старые листья, согнувшиеся и пожелтевшие под тяжестью гроздьев, и, если знание человеческого сердца не подвело его, ты кое-что узнаешь о том, какова была его цель.
– Но, – продолжал Цермай, возвращаясь к милым его сердцу шестистам тысячам флоринов, – могу ли я таким образом завладеть тем, что принадлежит девушке, являющейся подданной голландского короля?
– Цермай, в Голландии и по всей Европе, как и на Яве, бедные, проходя по земле, оставляют следов не больше, чем птица в небе. Твоя белая бедайя родилась во Фрисландии, ее жалкие родители продали ее прежде, чем она достигла брачного возраста. Доктор Базилиус привез ее на Яву. Доктор Базилиус умер. Кто, по-твоему, станет беспокоиться об исчезновении бедной девушки? Возьми это золото и используй его так, как я сказал тебе. Теперь прикажи, чтобы Арроа приготовилась сопровождать меня.
– Арроа! Ты не отказался от своего намерения отнять ее у меня?
– Не только для того, чтобы приказывать духам, но и для того, чтобы управлять людьми, надо уметь обуздывать движения своего сердца, Цермай; учись быть властелином, вели умолкнуть своей страсти.
– На что мне трон Явы? Я уступаю, оставляю, отдаю его тебе, Нунгал, если Арроа останется со мной.
– Остерегись, безумец! – почти угрожающе крикнул малаец.
– Нунгал, я знаю, что твоя власть безгранична; с тех пор как мы познакомились, ты устрашаешь меня зрелищем своего могущества, доказательствами твоей сверхъестественной науки; и все же ради того, чтобы сохранить эту девушку, я готов бросить вызов и твоей власти и твоей науке.
– Ты не можешь сделать этого безнаказанно, Цермай, подумай об этом, не сопротивляйся моей воле.
Эти слова, произнесенные властным тоном, заставили Цермая подскочить на диване; все бушевавшие в яванце страсти отразились на лице его.
– Твоей воле! – вскричал он. – Жалкий главарь шайки разбойников, в моем собственном дворце ты осмеливаешься говорить мне о своей воле и ставить ее над моей!
Малаец не пошевелился и по-прежнему оставался невозмутимым.
– Да, – ответил он. – И это будет не первый раз, когда ты похвалишь себя за то, что поступил не по своей воле.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Старый бапати, твой отец, разгневанный твоей распущенностью, просил колониальное правительство распорядиться заточить тебя в крепость; он угрожал передать управление провинцией одному из твоих родственников. Внезапно бапати Бантама тяжело заболел. Тот, кто обучал его европейским наукам, доктор Базилиус, ухаживал за ним и самоотверженно проводил все ночи у постели больного, не позволяя ему принимать лекарства из других рук.
– Клянусь святым пророком! Малаец, не говори ничего больше.
– Успокойся, не выдергивай крис из ножен и выслушай меня до конца. Несмотря на старания доктора, состояние бапати ухудшалось. И все же оно ухудшалось не так быстро, как нетерпеливо желал этого его сын. Однажды ночью он проник в комнату, где его отец, под влиянием наркотика, который дал ему европейский врач, забылся тяжелым сном. Цермай держал в руке такой же крис, каким ты размахиваешь, и хотел вонзить его в грудь старика; доктор Базилиус умолял его не делать этого, поклялся, что болезнь справится без его помощи, что к завтрашнему дню она прикончит старика; поскольку молодой человек сопротивлялся, поскольку, лишенный возможности подойти к постели бапати и ударить его, он ударил бывшего своего наставника, тот приказал ему выйти и сказал…
