Я помню чудное мгновенье, передо мной я…

Интервью – это когда один даёт, другой берёт.

Зарубежище.

Человеческая история как возня самцов.

Тютчевское:

можно прочитать в «противоположном» направлении, а именно: нам не дано предугадать, как слово наше отзовётся (на что-то), и нам сочувствие (к кому-то) даётся, как нам даётся благодать.

Такое прочтение никак не беднее, между прочим.

Диалог Иисуса с самаритянкой.

Когда в ответ на просьбу самаритянки дать живой воды Иисус посылает её за мужем, Он не знает, что мужа у неё нет. (В самом деле, не хитрит же, не «проверяет» её Иисус – да и что проверять?)

Но Он чувствует, что самаритянка как бы не одна. Речь Его приближается к признанию, что Он и есть живая вода, и своим проникновением в человека Он словно бы ведёт его к мгновенному отрыву от мирского, который выражается в данном случае в словах: «У меня нет мужа».

Впечатление такое, что самаритянка не ожидала своего ответа. Ею высказалась эта незначительная правда, и огонь необъяснимого стыда как будто пережёг её связь с внешним миром.

Почему стыда?

Это не обычный стыд человека, который соврал или

собирался соврать (опять же – зачем в данном случае?), но – сокровенный стыд разоблачённого трусливого желания: дай живой воды! Трусливого, потому что не всепоглощающего.

Орфей (вообще – поэт) – несостоявшаяся самаритянка.

Весёлый человек – потенциальный подлец.

***************

Рай – это отсутствие воображения. (Воображение появляется со слов в Библии: «Будете как…»)

О.: «Нынешний деятель искусства, когда даёт интервью, непременно оговаривается, что он никто и что слова его ничего не значат. Эта „дающая“ скромность много неприятней утверждения какого-нибудь Дали: я – гений. (Хотя истоки те же.)

Самоирония, став игрой в самоиронию, перешла запретную черту, то есть амбиции писателя настолько велики, что, словно боясь быть уличённым в какой-либо слабости, он предупреждает удар самоотрицанием, вплоть до того, что заявляет: а я никакой не писатель, и то, что я публикую, – никакая не проза. Или, допустим, утверждает, что количество написанного ему важнее качества. Человек искусства непрерывно кривляется…»

Есть люди, чья порядочность выглядит как мелочность, верность – как трусость, вежливость – как вялость, вера – как ежедневное бритьё, жизнь – как распорядок дня. Чьё-то дарование им немедленно кажется высокомерием.

Умеренность и аккуратность. Молчалин минус подлость. Нечто равное нулю.

Мафия – вопрос количества. Всюду, где больше одного человека, – мафия.

Творчество отличается от жизни тем, что в нём непрерывная утрата (любимых, родины, времени, наконец) есть непрерывное приобретение. (Вверх по лестнице, ведущей вниз.) И потому оно всегда чувствует себя виноватым перед жизнью. Должно, во всяком случае, чувствовать. Ввиду своей неуместной победоносности.

Есть и ещё основания для вины. Опускаясь в глубины человеческой души и высвечивая в ней уродцев, существующих, но ещё неведомых, или – воображением творя этих уродцев, творчество рано или поздно пресуществляет их в жизнь. Так, реально гоголевские персонажи со сцены сошли в зал, так, бесы, увиденные Достоевским, не без его творческой мощи и помощи обрели в жизни усугублённые черты. То есть приобретение (новшество) в творчестве может обернуться гримасами в жизни. Грубо говоря, сначала иждивенчество, потом – разбойное нападение.

Но кому придёт в голову винить Эйнштейна в создании оружия уничтожения? Разве что самому Эйнштейну.

При всей чистоте и благородстве замысла, художник знает, что творит, и сожжённые рукописи свидетельствуют о том, какое значение (и, вероятно, не без оснований) он придаёт своему творению. «Я знаю силу слов, я знаю слов набат, они не те, которым рукоплещут ложи, от слов таких срываются гроба шагать четверкою своих дубовых ножек».

И гроба сорвались, не так ли?

А вот Лермонтов: «Чтоб тайный яд страницы знойной / Смутил ребёнка сон покойный / И сердце слабое увлёк / В свой необузданный поток? / О нет! преступною мечтою / Не ослепляя мысль мою, / Такой тяжёлою ценою / Я вашей славы не куплю».

Далеко же мы ушли от лермонтовских сомнений.

Не так страшен гвоздь, как его программа.

Да хватит уже любить Родину!

Всё-таки работа накладывает на внешность человека.

Выхожу один я. Надо.

Я далёк от мысли.

Россия – хороший документальный чёрно-белый фильм,

Америка – плохой, художественный, цветной.

По капле выдавливать из себя раба перед зеркалом.

***************

Великий человек отличается от святого тем, что он всегда немного смешон.

Плохой человек хуже хорошего. (Но хороший поэт хуже плохого.)

Имеющее смысл – спорно. С бессмысленным не поспоришь.

Всё сводится к тому, чтобы поспать.

Пойду посмотрю, как там сосиски…

Почему у вас из одного сразу следует другое? Почему одно не остаётся одним? Например, я скажу: «Единственный, кому следует поклоняться на земле, – это я». Вы тут же выведете: сумасшедший. А почему бы просто не послушать?

Не знать ответы на главные вопросы (вроде «есть ли Бог?») – абсолютная определённость.

Напрасно вы чувствуете неловкость, обнаружив себя дремлющим над текстом какого-нибудь замечательно-религиозного человека.

(Он благополучно изничтожает Толстого-проповедника, и, вероятно, справедливо, но Толстого читать интересней.)

Святость в слове – пресна, ей, в сущности, нечего сказать, т. к. тайна её невыразима. И если уж грешному писателю не следует со словом соваться в святость, то и святости не следует соваться в слово.

В Америке как бы можно встретить еврея, который не знает своей национальности. И (что важнее) нееврея, который не знает твоей национальности.

Нет, слушай, нет, слушай, я на Валаам, это вот, однажды. Плыву, каюта одноместная, большая, а я один. Выпил немного, бутылка у меня мадеры, на три четверти, а потом, думаю… Вышел на палубу покурить, никого. Вдруг у трубы вижу. Одна машет, иди сюда. Я говорю, у меня бутылка, тут, мол, холодно, тут, мол, пошли. Она, я тебе скажу, вот такая и ляжкастая, знаешь, и у меня от предвкушения, что ли, челюсть вот так заходила и стучит ходуном, лязгает, что я слова не могу… Я говорю, что у меня аллергия, и выхожу, ну и она ушла, слышишь…

Знакомая продавщица говорит: ты не пей – и к тебе потянутся люди.

Шотландский спонсор. Английский королевский спонсор.

Какая мерзость: пожилые люди в шортах!

Характер может быть только тяжёлый.