Город детства встретил Каневского разбитыми мостовыми и грязными лужами, в которых гоготали гуси. На станции не было даже приличного извозчика, и пришлось сесть в потрепанный тарантас.

«Всего двести верст от Петербурга, а как будто попадаешь в другой мир, и начинаешь понимать, что это и есть настоящая Россия. А столица – это всего лишь разукрашенный фасад здания, войдя в которое, попадаешь в такие непроходимые дебри, что становится страшно. Это тебе, Алексей Петрович, не Голландия или Франция, где все чистенько, уютно и понятно, как в давно отрепетированной пьесе, где все декорации расставлены, а актеры хорошо знают свои роли. А у нас до сих пор рядом с развалившейся избой соседствует белокаменный монастырь, величественный храм или роскошный дворец», – размышлял отвыкший от провинции мичман по дороге к родительскому дому.

А когда-то в детстве этот город казался Алексею огромным и прекрасным, особенно, когда семья Каневских возвращалась в него после лета, проведенного в деревне.

Вот и родительский дом с мансардой, добротно срубленный из посеревших бревен. Алексей застучал кулаком об оказавшуюся закрытой калитку. Но никто не спешил открывать вернувшемуся домой «Одиссею». Только громко залаяли цепные кобели. Он застучал еще сильнее.

За забором кто-то зашевелился и послышался голос старого слуги:

– Нечего стучать, барыня в имение еще вчерась уехали, а я никому открывать без ее ведома не намерен.

– Эй, Гаврилыч, старый хрыч, зазнался совсем. Господ в собственный дом не пускаешь.

Старик замялся за калиткой и, вдруг что-то вспомнив, принялся суетливо открывать засовы. Старые пальцы его не слушались, и он, словно нарочно, возился с калиткой непростительно долго.

– Простите, не узнал, Алексей Петрович. Совсем я из ума выжил: молодого барина и не признал. А барыня, как телеграмму получила на прошлой неделе, все ждала вас, ждала. Да так и не дождались, уехали в деревню, – затараторил слуга, опасаясь, что получит нагоняй от барыни, зато, что не признал барчука.

Гаврилыч был взят в услужение в господский дом мальчонкой еще при крепости и воспитан был при старых порядках, когда за провинность могли и вожжей всыпать на конюшне. Теперь времена изменились: слуги даже покрикивают на господ, требуя прибавки к жалованию. Старый слуга таких и за людей не считал, безропотно храня верность своим господам.

– Зачем маменька в имение уехала? – спросил Алексей, заходя в дом.

– Так у крестницы их, Лизоньки, барышни из соседнего имения, сегодня день рождения. Барыня непременно хотела ее поздравить. А вас, если все же изволите приехать, велела, не мешкая, везти в Ваньково.

– Не спеши, Гаврилыч! Дай, я хоть с дороги отдохну. Поставь лучше самовар.

– Как будет угодно, Алексей Петрович.

Поднявшись по скрипучей лестнице наверх, в свою комнату, Каневской будто очутился в детстве. В этой комнате ничего не изменилось за те два года, что он отсутствовал. На полках все так же стояли любимые в детстве книги, а над столом висела написанная им в годы гардемаринства акварель «Фрегат «Аврора» на рейде Петропавловска-Камчатского».

Теперь Алексею казалось, что детство и юность прошли давным-давно. Хотя, наверное, Гаврилыч сказал бы совершенно обратное, что барчонок еще вчера, не нагибаясь, пешком под стол ходил.

Алексей лег на кровать и закрыл глаза, в голове вдруг возникли детские воспоминания. Вот он маленький, в матросском костюмчике, бежит по лужайке к матери и радостно прижимается лицом к ее платью. Но фигура матери растворилась, как будто в тумане, и на ее месте возникла улыбающаяся Елена Васильевна. Мичман потер руками глаза и покачал головой, сбрасывая с себя наваждение. Поднявшись, он сел за письменный стол и попытался нарисовать карандашом набросок. Но четкий образ Леночки, только что явившийся перед ним, ускользал и не хотел ложиться на бумагу. В сердцах Алексей смял в комок неудавшийся рисунок.

– Алексей Петрович, извольте чайку выпить, – позвал его снизу слуга.

– Некогда мне чай распивать, едем в Ваньково. Старик пожал плечами, но перечить не стал.

«У господ свои причуды, сейчас скажет так, через час – эдак, а наше холопское дело слушаться».

Зачерпнув ковшом из ведра холодной колодезной воды, Каневской выпил ее залпом, по щекам потекли струйки воды, холодные капли закапали за ворот мундира. Алексею хотелось сбить щемящую тоску, поселившуюся у него в груди, бежать на край света, чтобы забыть о мадам Клод.

Две вороные лошади тянули тарантас по лесной дороге, на которой изредка попадались большие лужи. Завидев их, Гаврилыч зычно кричал и щелкал кнутом. Повозка с трудом выезжала из воды, разбрасывая колесами комья грязи. Огромные мохнатые ели, распускавшие свои лапы вдоль дороги, сменялись молодыми березняками и осинниками, сквозь которые виднелись полянки, заросшие клюквой и черникой.

«Наверное, в таком лесу привиделись Римскому-Корсакову берендеи, поклоняющиеся Яриле, и Снегурочка, бегущая с подружками по ягоды», – подумал Каневской, глядя по сторонам, и принялся насвистывать мелодию из оперы знаменитого земляка.

После года, проведенного в южных морях, даже эти знакомые с детства места казались мичману новыми и чарующими.

– Гаврилыч, так ты говоришь, у Лизоньки Шепелевой сегодня день рождения.

– У нее, родимой, Алексей Петрович.

– Сколько же девчонке годков исполнится?

– Да лет эдак шешнадцать или семнадцать. Я толком не ведаю. Вы у матушки спросите, она должна знать.

Уже вечерело, когда они подъезжали к имению Каневских. Так по старинке люди называли деревню Ваньково, а деревня уже почти полвека жила сама по себе. От бывшего имения остался только барский дом и несколько десятин земли.

Алексей, соскочив с тарантаса, бросился навстречу матери, стоявшей у ворот. Ему хотелось, как прежде, в детстве, прижаться к ней и почувствовать материнское тепло. Но за несколько шагов до матери его словно отдернули, и мичман, остепенившись, подошел уже мерным шагом и поцеловал подставленную щеку.

– Тебя совсем не узнать, Алеша. Загорел, как эфиоп или индус, – обрадовано заулыбалась мать.

– Доставил, Наталья Федоровна, вашего юношу в лучшем виде, – закричал глуховатый Гаврилыч, срывая по привычке с головы шапку и кланяясь.

– Ладно, старый черт, вот тебе гривенник на водку за труды, – властным тоном сказала мать Алексея и вложила в руку старика монету.

– Благодарствую! – кланяясь чуть ли не в пояс, заголосил дед.

Наталья Федоровна была высокой дородной женщиной. Ее одутловатое лицо, излучающее что-то строгое и властное, в далекой юности было ангельским. Но жизнь всегда накладывает свои отпечатки на лица людей. Когда Наталья Федоровна вышла замуж за молодого лейтенанта Петра Николаевича Каневского, ей казалось, что жизнь прекрасна. Но ее муж, такой тихий и рассудительный до свадьбы, вдруг оказался любителем пропустить рюмочку, а выпив – поскандалить, причем большей частью с собственным начальством. За скверный характер его списали сначала на берег во флотский экипаж, а затем и вовсе собирались перевести на Каспийскую флотилию. Отчего Петр Николаевич с гордостью отказался. Выйдя в отставку, он укатил в Тихвинское родовое гнездо. Там он поначалу присмирел, но спокойная жизнь была не для Петра Николаевича. Вскоре он начал проводить все вечера в дворянском собрании за вином и картами, постоянно попадая из-за скандального характера в неприятные истории: то бил морды уездным чиновникам, то оскорблял действием городового. Даже рождение сына не повлияло на него. В итоге Каневской старший был убит на дуэли заезжим армейским офицером. Оставшись вдовой с трехлетним сыном на руках, и так не избалованная мужским вниманием и заботой, Наталья Федоровна полностью взвалила на себя управление домом, имением и хозяйством.

– Ты, Алексей, попал прямо с корабля на бал. Поедем сейчас в гости к Шепелевым, у Лизоньки сегодня день рождения. Подарок ей от твоего имени я уже купила, – сунула Наталья Федоровна в руки сына небольшую коробочку. – Это серьги с жемчугом, у нашего местного ювелира заказывала.