А вот мать ее, все здесь, в старом доме Линчевых обитает, и без нее для всех нас дом этот – уже не дом.

– Коля, это ты?! – раздалось откуда-то из глубины помещений, стоило мне ступить в прихожую и прикрыть за собой дверь.

– Да, Марфуш, я! – пришлось отозваться, поскольку знаю, что как всегда, она вся в делах и отрывать ее от них мне не хотелось. А то, что наша Марфа взволновалась бы не на шутку и, бросив все, кинулась бы смотреть, кто такой явился в дом, у меня сомнений не было.

Я вытер подошвы сапог тщательно, благо тряпка была сырая и пыль облаком от нее не поднималась, а потом по свежевымытому полу пошел дальше – туда, откуда, по всей видимости, меня и окликали – в кухню.

Внутри, как и все остальные дома, претендующие когда-то на звание «приличных», наш тоже имел переднюю, давно зовущуюся по простому – прихожей, и в меру широкий коридор с несколькими окнами, выходящими во двор. Только в отличие от особняка Дёминых, уж более двадцати лет, как занятого под казенное учреждение, в нашем, жилом и любимом своими обитателями, все выглядело ухоженным и прибранным. А потому окна были чисты, на них висели шторы, и полы, хоть и не паркетные, а деревянные, но выглядели недавно покрашенными. Хотя… как недавно, да до войны еще, наверное, последний раз им такой уход оказывался… вон, если присмотреться, и потертости прямо по проходу видны… но вот выдраены они были на совесть, а потому и блестели как новенькие.

Так что, что не говори, а жилой дом чувствуется сразу – уютно, чисто и… пахнет выпечкой.

Выпечкой?!

Я поскорее проследовал в кухню, а живот мой, напомнив, что не ел я давно, неверующе буркнул, поскольку даже воспоминания о таком по нашим временам были подобны пустым мечтаниям.

В кухне меня встретила такая жарища, будто я с разбегу заскочил в только что протопленную баню, но вот душный горячий воздух действительно полнился знакомыми с детства ароматами сдобы, пареных ягод и немножечко дымком. Действительно пекли! Жить как-то сразу стало непередаваемо хорошо и радостно… и даже моя натруженная нога, вроде болеть в раз перестала.

Марфуша в фартуке, одетом лишь на ситцевую рубаху и такую же легкую цветастую юбку, мыла что-то громоздкое в раковине. Не иначе – противень. А за столом сидел Мишка, держа в руке пирожок и пережевывая другой, который он видно так целиком в рот и засунул, потому, как щеки его были по мышиному раздуты и ходили ходуном.

Но стоило мне переступить порог, как парнишка сорвался с места и кинулся ко мне, в размахе занося ладонь для пожатия:

– Ш приешдом, тять, – выдал он, а я едва успел поймать его руку на излете.

Мужичок такой маленький… э-эх! Но на большее меня не хватило – уж больно он на отца своего был похож! Те же вихры темных кудрей, тот же подбородок, который именно в этом возрасте у мужчин нашей семьи начинал наливаться крепостью, отчего знаменитая ямочка «проваливалась» сильней и выявлялась четче. Да и овал лица с угловатыми скулами был Пашкин, может чуть резче, чем у него, чуть худее, все ж брат мой не дурак всегда был покушать, а в те времена с этим еще полегче как-то было…

И я не удержался, схватил парня в охапку и сжал от души, и чмокнул в лохматое темечко. Тот с полминуты потерпел эти «не мужские» нежности, дожевал видно за одно, и взбрыкнул, высвобождаясь:

– Ну, дядь, я ж не маленький! Вон Маняшку тискай! – и мотнул головой в сторону Марфуши.

Где была племянница, когда я вошел в кухню, уж не знаю… может, там же и была, да я ее не заметил за объемными теткиными телесами. Но сейчас, когда Мишка указал в ту сторону, я и разглядел, как из-за Марфушиной юбки на меня испуганно таращатся темными, сине-серыми глазищами. Марфа к этому моменту оставила посуду и успокаивающе наглаживала светлую головенку, тихо при этом приговаривая:

– Иди, Маш, поздоровайся с дядей. Он тебя не обидит – он наш, родной.

А я, меж тем, боясь напугать еще больше, отставил трость и опустился сначала на корточки, а потом и вовсе, на колени, стараясь казаться как можно меньше. С детства помнилось, как лучше котенка или щенка чужого подманить… а вот как с девочками маленькими обращаться, кто ж его знает…

Но сработало. Не знаю что, может, тихий говор тетушки, может ее же ласковые подталкивания, а может и моя невзначай примененная тактика, но ребенок отпустил юбку своей защитницы и потихоньку двинул ко мне. Мы все, включая Мишку, затаили дыхание, только Марфуша продолжала что-то тихо шелестеть про то, что я свой – родненький…

А я тем временем разглядывал девочку, которую помнил лишь пухленьким плаксивым младенцем.

Ну, что сказать? В слободской интерпретации это звучало бы так: " Не, не из нашенских она буде!". Хм… в смысле наша, конечно, наша, но не Линчевской породы, а в мать. Кроме темных глаз, ничем брата и отца девчушечка не напоминала. Она была светловолоса, имела тонко выписанное, без явно выраженных скул, лицо и белую до прозрачности кожу. В общем, вылитая мамочка родная… да и тетушка Наталья – тоже.

А та, аккуратно подобравшись, протянула руку к моей щеке, но в последний момент отдернула:

– Можно?

– Конечно, можно, – разрешил я.

Маняша сначала дотронулась до скулы, потом провела невесомыми пальчиками по носу, коснулась ямочки на подбородке:

– Ты на папу похож… и на Мишу тоже…

– Ну, тетя Марфуша тебе ж сказала, я родной вам – папин брат. А тебе, значит, дядей довожуся.

– Тогда пойдем за стол, ты же с работы, наверное, пришел, кушать хочешь.

– Хочу, – согласился я и стал подниматься.

А Маша, понаблюдав, как я сначала подтягиваю к себе трость, и только потом, тяжело опираясь на нее, поднимаюсь, спросила:

– Ножка болит? Ты под бомбы попал и тебя поранило?

– И под бомбы тоже попал… – не зная, что еще говорить и так напуганному ребенку, я в растерянности воззрился на Марфушу, но та сказать ничего не успела, как племянница продолжила дальше меня жалеть:

– Ну, ничего, мамочка тебя вылечит. А если и она не сможет, то бабушка Агапиха – точно.

– Кто?!

– Так, это все потом, – ожила наконец-то и Марфа, видно поняв, что Маняша больше бояться меня не намерена и можно продолжать жить дальше, – за стол садись, вот щей тебе щас покладу, они нынче хороши получились – на той мериканческой тушенке, что ты привез, чей варила.

– Да-а, щи нынче хороши, – со знанием дела одобрил их и Мишка.

– Руки бы помыть, – попросил я, – а то б, и ополоснуться – жарко очень сегодня и пыльно на улице. В бочке-то воды нет случаем?

– Ну, руки-то ты и здесь помыть можешь, пока вон бежит из крана тонкой струйкой… уж не знаю, что у них там на водокачке ломается чтой-то вечно, аль лектричиству опять не додают… – Мишка хмыкнул и принялся усердно жевать следующий пирожок, – ты мне не хыкай, смешно ему, умный больно, – прикрикнула на него Марфа, – а воды вечерами не бывает! А бочка пуста, дождя-то уж давно нет – сушь вон какая стоит.

– Так из колодца натаскать надо, – предложил я, подходя к раковине и беря мыло, – вот сейчас поем, чуть передохну и пойду схожу, сделаю.

– Я с тобой, дядь, – тут же вызвался Мишка.

А щи действительно были хороши. Все ж моя матушка, хоть я и люблю ее безмерно, но готовить также хорошо, как Марфуша, так и не научилась. Хотя, что там может быть такого разного? Капуста, морковь… а вкус-то все равно другой… что сейчас, что до войны было…

Стараясь не причмокивать и не частить ложкой, все ж дети рядом, я с удовольствием доел целую тарелку.

– С чем пекла? – спросил я Марфушу, когда она ко мне пододвинула блюдо с маленькими золотистыми пирожками.

У бабушки помню, хоть тоже вкусные, но такие лапти выходили, с ладонь взрослого мужчины почти. А у Марфы с десяток проглотишь и не заметишь, только аппетит разыграется.

– Дык с творогом…

– Мамка опять ругаться станет, – меж тем шепотом поведал мне Мишка.

– И не шепчи, слышу все, – кинула тетушка в его сторону, – а мамка твоя, как поругается, так и закончит! Я что ж от благодарности отказываться буду?! Людей обижать? Они ж от себя отрывают, от чистого сердца несут!